Русь и монголы. Исследование по истории Северо-Восточной Руси XII–XIV вв.

И.Я. Фроянов, критикуя некоторые положения А.И. Першица,[847] вместе с тем ряд его выводов принимает и, более того, развивает. Например, заключение «о генетической и функциональной связи даннической эксплуатации с военным грабежом и контрибуцией». По мнению И.Я. Фроянова, здесь «можно сказать и более определенно: военный грабеж, контрибуция и дань находились в тесном, органическом единстве, представляя собою исторически последовательные этапы и формы в сфере отчуждения прибавочного продукта победителями у побежденных».[848] В этом ряду «данничестве — последняя и наиболее совершенная форма коллективного отчуждения прибавочного продукта, осуществляемого посредством войн. Дань собиралась в размерах определяемых договором, и, кроме того, взималась постоянно или ежегодно. В этом состоит главная особенность данничества сравнительно с военным грабежом и контрибуцией».[849]

Дифференцируя военный грабеж, контрибуцию и дань друг от друга функционально, И.Я. Фроянов в реальной исторической действительности видит по сути дела их неотделимость, сращенность. «Все названные формы, — пишет он, — возникая в разное время, не сменяют одна другую, а сосуществуют и даже переплетаются друг с другом, сохраняясь на протяжении многих столетий».[850] В качестве примеров он указывает на раннюю историю восточного славянства. В неменьшей степени, полагаем мы, это подтверждается и периодом русско-монгольских отношений.

И.Я. Фроянов обратил внимание и на, как казалось прежде, второстепенную, иную сторону данничества. Отношения между древними народами «строились не только на материальной вещной основе, но и на духовной, где религиозные воззрения, нравственные и этические нормы имели довольно существенное значение. Быть может, — отмечает он, — что духовный элемент был даже превалирующим в этих отношениях».[851] Даннические отношения, как продукт архаического общества, здесь не исключение. Поэтому «дань являлась многозначным институтом».[852] Наряду с потребительской функцией «она была средством обогащения, приобретения сокровищ, которые имели прежде всего сакральное и престижное значение. Стало быть, за данью скрывались религиозные и этические побуждения, и с этой точки зрения она заключала в себе духовную ценность».[853]

К вопросу о данничестве как социальной системе обращается и Н.Н. Крадин. Определяя кочевнические общества ранних эпох как кочевые империи, он подразделяет их на «типичные кочевые империи», «даннические кочевые империи» и «переходные кочевые империи».[854] Характерный пример «даннических кочевых империй», по мнению исследователя, — Золотая Орда.[855] Тип этих отношений он определяет следующим образом. В «даннических кочевых империях» «кочевники и земледельцы входили в состав одного политического организма, но продолжали жить отдельно в собственных экологических зонах и сохраняли различные социально-экономические структуры. Их интеграция принимала лишь политический характер. Иногда это выражалось в том, что кочевники и земледельцы входили в состав одной общественной системы (т. е. в данном случае страны), иногда ограничивалось вассальной зависимостью земледельцев и горожан от номадов… Взаимоотношения между кочевниками, с одной стороны, и земледельцами и горожанами, с другой, носили ограниченный характер и не выходили за рамки однонаправленных политических связей в форме навязываемого кочевниками регулярного взимания дани, либо закрепленного налогообложения. Кочевая аристократия, ставшая правящим классом в полиэтничном государстве, как правило, устранялась от непосредственного управления завоеванными территориями. К тому же вмешательство в управление часто было попросту невозможно из-за сложности бюрократического аппарата оседло-земледельческих государств. Вследствие этого эксплуатация, даже если она принимала самые жесткие формы, не затрагивала основ экономики и социальных отношений земледельцев и не трансформировала их с номадами в одну структуру. Все это вело к тому, что кочевники, являясь гегемоном в политической сфере, в социально-экономических отношениях оказывались более отсталыми, чем завоеванные земледельцы».[856]

Соглашаясь с Н.Н. Крадиным относительно взаимоотношений Золотой Орды и Руси как одного из покоренных оседло-земледельческих государств в целом, тем не менее заметим, что его заключение о политической интеграции кочевников и земледельцев, как представляется, противоречит его же тезису об устранении кочевой аристократии от «непосредственного управления завоеванными территориями». Это утверждение по сути предполагает сохранение не только прежних экономических и социальных отношений, но и политического строя ставших зависимыми народов, как это определяет А.И. Першиц.