Русь и монголы. Исследование по истории Северо-Восточной Руси XII–XIV вв.

«Туска» в форме «тузгу» зафиксирована еще в древнетюркском словаре XI в. Махмуда Кашгарского. Это был специальный сбор: «подношение еды, припасов в дорогу близким или родственникам».[652] И.Г. Добродомов оспаривает такое понимание «туски» из-за «исключительно бытового характера термина тузгу в тюркских источниках и его неполного фонетического соответствия русскому туска».[653] Оставляя специалистам разбор фонетических тонкостей (а И.Г. Добродомов в конечном итоге возводит «туску» к булгарскому отражению арабского термина «харадж»[654]), заметим следующее. Конечно, родственниками и близкими татар назвать трудно, но, очевидно, что с течением времени или при других обстоятельствах этот термин мог содержать при основной смысловой основе и иные оттенки. Именно это мы видим в переводе В.Г. Тизенгаузена: «тузгу» — это «провиант и подарки для прибывающих владетелей или послов».[655]

Г.В. Вернадский добавляет: «С другой стороны, в уйгурском документе середины XIV века упоминается налог называемый tush ür, и это название, возможно, связано с уйгурским словом tush, которое обозначает "интерес", "доход". Русская форма "туска", по-видимому, произошла либо от tüshük, либо от tuzghu».[656]

Л.В. Черепнин, сравнивая новгородские берестяные грамоты № 215 и 218, относимые к XIII в. (1268–1281 гг.), подтверждал, что туска тождественна дару.[657] Вместе с тем он полагал, что в данных берестяных грамотах речь идет «о взыскании какими-то правительственными агентами с населения "дара" и "почестья"», понимаемых им как государственные повинности, собираемые с новгородского населения.[658]

Наблюдения Л.В. Черепнина продолжила А.Л. Хорошкевич, связав «туску»-дар берестяных грамот и летописного известия 1259 г. Во-первых, по ее мнению, туска взималась в денежной форме.[659] Во-вторых, вслед за А.А. Зализняком, она в расчетах, приводимых в берестяных грамотах, видит ростовщические операции, и вычисленный ею ростовщический процент довольно высок — 20 %.[660] «Кому и за что шли эти проценты согласно берестяным грамотам?» — спрашивает исследовательница. И признает: «Здесь начинается область догадок. Однако в связи с обнаружением грамот на одной из богатейших усадеб Софийской стороны можно предположить, что туску платили за чернь бояре, получая за это высокий процент… В свете данных грамот № 215 и 218, становятся понятны ламентации летописца по поводу переписи (о переписи см. ниже. — Ю.К.): "навел бог… звери дивияя ясти силных плъти и пити кровь боярьскую". Правда, летописец неточен. В роли этих "зверей" выступают и сами бояре, на 20 % усугублявшие тяжесть монгольского побора, взимавшегося с черни».[661]

Итак, по мнению А.Л. Хорошкевич, летописная «туска» 1259 г. это не просто государственная подать, а денежный сбор с новгородских черных людей, который, однако, видимо, вследствие предполагаемой их неплатежеспособности, платили не они сами, а «звери»-бояре, получая за эту услугу от «черни» высокий процент.

Нам представляется, что эта, безусловно, внушающая уважение конструкция А.Л. Хорошкевич, несколько усложнена. Выводы исследовательницы о повальном ростовщичестве и закабалении простых новгородцев боярами, как мы полагаем, несколько преувеличены.[662]

О «туске» как о неком «сверхналоге» писал Г.В. Вернадский. Поэтому, считал он, «вполне можно понять возмущение новгородцев по поводу этого дополнительного побора. Такой налог был введен монголами как карательная мера после восстания в Новгороде. Он больше не повторялся, и основой дани продолжала оставаться десятина».[663] Последняя фраза этого объяснения, в свою очередь, содержит вопрос: почему «туска»-«сверхналог» «больше не повторялся»? Ведь выступления против монголов были нередкими и в последующее время.

На наш взгляд, В.Г. Тизенгаузен дает совершенно определенное понимание «тузгу»/«туски» как «провианта и подарков для прибывающих владетелей или послов». В нашем случае мы это и видим: послы «беруче туску» по своим обычаям.[664] Иначе смотрели на их деяния новгородцы. Почему летописец говорит о «многом зле»? Видимо, потому, что «дары» уже ранее были даны новгородцами монголам — в 1257 г. Снова новгородцы «дарить» не видели необходимости и не хотели, к тому же в пользу не «цесаря», а «послов».

Так закончился второй этап их «общения» с новгородцами. Но на этот раз большого перерыва между вторым и следующим этапом не было. В 1259 г. монголы прибыли в Новгород с твердым намерением добиться переписи. Для идеологического обеспечения они вновь (как и в Рязани) прибегли к испытанному методу — привлечению женщин. Видимо, монголы были подкреплены и в военном отношении: вместе с послами было «инех много».

Весть об их намерениях, как это часто бывает, пришла в Новгород раньше, нежели появились там сами послы. «Тои же зимы приеха Михаило Пинещиничь из Низу со лживымъ посольствомь, река тако: "аже не иметеся по число, то уже полкы на Низовьскои земли"; и яшася Новгородчи по число».[665]