Русь и монголы. Исследование по истории Северо-Восточной Руси XII–XIV вв.

Сведения о тамгах мы находим, в частности, в новейшей литературе, посвященной традиционному мировоззрению тюрков. «Единой точки зрения на их (тамгы. — Ю.К.) природу не существует. Большинство исследователей связывает происхождение тамг у кочевых племен Центральной Азии с возникновением и развитием института собственности на скот. Основное значение этого слова в тюркских языках — тавро, знак собственности, которым клеймится скот (в том числе, и прежде всего, лошади. — Ю.К.)… Все известные памятники, в той или иной степени отразившие древнетюркскую историю и культуру, засвидетельствовали употребление тамг в качестве родовых и племенных знаков собственности».[642]

В Новгороде требования «тамгы» могли означать попытку пересчитать и/или поклеймить коней,[643] сделав их тем самым собственностью «рода» монголов и их ханов. Мы не знаем, должен ли был последовать за этим увод их в монгольское войско или нет, но, возможно предположить, что «тамгы» представляли собой одну из расшифровок номенклатуры требуемой десятины.[644]

Вместе с тем термин «тамгы» имел и более широкое содержание. «Без сомнения, в прошлом тамга была не только клеймом, которое выжигали, чтобы пометить скот. Сфера применения этого знака была много шире — он служил символом рода и его власти».[645] «Некоторые тамги имели сакральное значение», а «при возникновении государственности тамги утверждались как родовые знаки отличия и собственности государями-ханами».[646] «Традиция обозначения группы через систему маркеров восходит к глубокой древности. Согласно преданиям, бытующим у многих тюрко-монгольских народов, государственная, мироустроительная деятельность средневековых правителей начиналась с упорядочения социальных структур путем введения их развернутой индексации… Введение этих маркеров вносило порядок и "законосообразность" в окружающий человека мир».[647] Таким образом, возможно также, что требования «тамгы» означали, так сказать, приобщение новгородской территории к ханским владениям, что и должно было повлечь, в свою очередь, в качестве упорядочения «развернутую индексацию», т. е. «число», перепись.

Но «просьбы» монголов не достигли цели. По «тамгы и десятины» новгородцы «не яшася», видимо, увидев в этом — так или иначе — посягательство на свою суверенность. Но вместе с тем с послами разошлись, как новгородцам казалось, полюбовно, откупившись дарами — «даша дары цесареви, и отпустиша я с миромь».[648]

В 1259 г. подход монголов к Новгороду был уже иным. Монголы, видимо, сделали вывод из предыдущего противодействия новгородцев, и на этот раз их приход содержал новые элементы. В чем же состояло отличие?

В 1257 г. с ними был Александр Ярославич. Но его поддержка — силой и авторитетом — не привела к желаемому результату; ставка монголов на него не принесла им успеха. Монгольские послы, по сути, мягко, но решительно были выдворены из пределов новгородской земли.

Теперь же «приехаша оканьнии Татарове сыроядци Беркаи и Касачикъ с женами своими, инех много; и бысть мятежь великъ в Новегороде, и по волости много зла учиниша, беруче туску оканьнымъ татаром».[649] Таким образом, во второй раз монгольские послы приезжают с качественно иной «группой поддержки» (не отвергая, впрочем, и Александра). «Беркаи и Касачикъ» вошли в Новгородскую землю, специально отмечает летописец, «с женами своими». Названные послы, вполне вероятно, представляли соответственно «имперскую» и ордынскую администрацию, причем Беркай (Бицик-Берке) был еще в 1253 г. послан великим ханом произвести «исчисление народу в России».[650]

Что касается «жен», то источник не дает нам возможности, как в рязанском случае, прямо говорить, что они были тоже «чародеицами». Но сам факт появления женщин в трудной для монголов ситуации показателен. Видимо, не для демонстрации красоты своих «хатуней» привозят их в Новгород Беркай и Касачик. Опасность-то данного предприятия была очевидной. Впрочем, «свои» еще не означает, что эти женщины, которых, кстати, могло быть и не обязательно две, были именно женами «дипломатов». Они вполне могли быть «их» прорицательницами, «шаманками», просто приданными послам, приставленными к ним для более успешного ведения дела.

Представляется, что «жены» все-таки должны были исполнить какую-то важную функцию. Очень вероятно — ту же, что и в Рязанской земле в 1237 г.: расколдовать эту «ощерившуюся» неприятельскую территорию, обезопасить ее для себя и своих соотечественников, а в итоге — обеспечить сбор дани. Думается, на такое понимание ситуации указывает и их маршрут: они стали «ездити» по новгородской волости.[651]

Конечно, «чародейство» оставалось внутренним делом монголов-«сыроядцев», не ведомым новгородскому летописцу. Он же отметил их явные деяния: послы «с женами» в волости «беруче туску», чем «много зла учиниша». В этой связи возникает вопрос: что такое «туска»?