Русь и монголы. Исследование по истории Северо-Восточной Руси XII–XIV вв.

Так сложилось в историографии, что исследователи монголо-татарского нашествия обычно просто «перешагивали» через многие детали этих событий.[506] Действительно, на первый взгляд здесь много непонятного и «сходу» необъяснимого. Видимо, поэтому историки обращались к ним или фрагментарно, или вообще избегали каких-либо комментариев. Большинство их преследовало цель показать татарское вероломство уже с первых же шагов захватчиков на Русской земле.[507] Сосредоточиваясь на ярких и трагических картинах военного противоборства, они лишь иногда ограничивались некоторыми замечаниями «по поводу». Послы? Но это же разведчики, соглядатаи. «Чародеица»? Да, в монгольском обществе женщине отводилась значительная роль, особенно во внешнеполитических делах.

Все отмеченные объяснения, безусловно, нельзя сбрасывать со счета. Но не предоставляют ли нам источники возможность по-иному взглянуть на ситуацию осени-зимы 1237 г., несколько расширить рамки привычного «воинствующего» подхода к проблеме «Русь и монголы»? Попробуем разобраться.

Главное действующее лицо монгольского посольства, прибывшего в Рязань, безусловно, «жена чародеица». Присутствуют еще «два мужа» — посла, но они — лишь «с нею». Совсем мимо такой экзотической детали пройти было невозможно, поэтому ученые так или иначе ее учитывали. По мнению И.Н. Березина, «монголы послали вперед для переговоров жену чародейку и двух мужей с нею, под которою должно уразуметь шаманку, вероятно вызвавшуюся идти добровольно в неприятельскую землю».[508] Совсем нелестно характеризует нашу «героиню» Д.И. Иловайский: «Батый отправил к Рязанским князьям в виде послов какую-то ведьму с двумя мужами».[509] «Женщина в качестве посла, естественно, могла произвести впечатление "чародеицы"», — пишет А.Г. Кузьмин.[510] Итак, ученые заподозрили некоторую неординарность ситуации. «Женщина» и «шаманка» — вот два пункта, требующие пояснений.

Вопрос о религии древних монголов достаточно спорен. Некоторые ее атрибуты позволяли говорить о шаманских верованиях (Д. Банзаров, Н.И. Веселовский), с чем категорически был не согласен Л.Н. Гумилев.[511] Он полагал, что они исповедовали тибетскую «черную веру» — бон.[512] Однако, несмотря на эти разночтения, все исследователи соглашались, что главное место в их религии занимало прорицательство — «credo» монгольской веры.[513] Этот вывод подтверждается сообщениями, в частности, католических миссионеров, побывавших у монголов как раз в середине XIII в. Так, францисканский монах Плано Карпини среди прочих своих наблюдений подчеркнул, что «они усиленно предаются гаданиям вообще… чародействам и волшебствам».[514] Прорицательницами-шаманками у тюрко-монгольских народов могли быть женщины, что встречалось и в более позднее время.[515]

Н.И. Веселовский настаивал на исключительности интересующей нас особы: «Если в стане Батыя находилась шаманка, то надо допустить, что в глазах его она обладала великой духовной силой и была способна вести дипломатические переговоры, на которые женщины обыкновенно не посылаются».[516] Вряд ли это так. Женщины у монголов выступали не только «чародеицами», но нередко и дипломатами, на что указал, приведя соответствующие примеры Д.С. Лихачев.[517]

Итак, совмещение понятий прорицательности и посла в отношении к слабому полу для монголо-татар не было чем-то необычным. Но какова была миссия делегации, посланной Батыем к рязанским князьям? Если подходить формально, то можно сослаться на летопись, где написано, что послы передали батыево требование выплаты десятины. Но зачем тогда пресловутая «жена чародеица»? Наверное, эту обязанность могли бы выполнить и сами «два мужа»? Думается, дело даже не в указанных Н.И. Веселовским выдающихся способностях этой безымянной для нас женщины, а в своеобразном алгоритме поведения людей того времени, который начинал работать при столкновении с противником и его территорией.

Исследователи неоднократно отмечали феномен пространства-территории в представлениях древних народов. Так, относительно этого элемента мировосприятия тюрков С.Г. Кляшторный писал следующее. «Этнополитическая картина мира непосредственно соотнесена с его физической картиной и отражает неразрывную, предметно-чувственную связь каждого людского сообщества, организованного по генетическому принципу, с его "собственной землей". В этой схеме пространство наделяется эмоциональными свойствами — оно может быть враждебным или спасительным в зависимости от того "свое" оно или "чужое", оно является единственно пригодным или совершенно непригодным для того или иного племени; оно непременно определяется этническим термином; оно не только сакрализовано, но и определено как племенное божество».[518]