Руны судьбы (Осенний Лис - 5)

Некоторое время они просто сидели: она - на кровати, Жуга - на полу у камина. Ялка вдруг подумала, что безрукавка на ней пахнет травником. Несмотря на господствующие в доме запахи дыма и лаванды, она сейчас ощущала его очень даже отчётливо. И не сказать, что ей это не понравилось. Просто ей показалось, что за то время, пока она её носила, запах уже выветрился. А оказалось, нет.

Снизу дуло, но казалось, травник этого не чувствует. Мальчишка, приведённый травником, лежал на ближней к очагу кровати, на специально вытащенном по такому случаю запасном тюфяке. Из-под груды одеял высовывалась только его голова. По-видимому, что-то в нём не выдержало тяготы пути, и паренёк после всего пережитого свалился в горячке. Правда, травник утверждал, что ничего опасного в том нет, и что через неделю тот будет, как новенький, но сейчас Фриц крепко спал, весь раскрасневшийся, вспотевший и напоенный отваром сонных трав.

Золтан, как сказал Жуга, принял решение заночевать в каком-нибудь другом месте.

Наконец Ялка заёрзала и чтоб хоть как-то разогнать сгустившуюся тишину, спросила:

- А бурдон? Почему он всё равно играл? В чём секрет?

- Волынка-то? - хмыкнул травник. - Считай, что просто некоторая часть меня осталась там, и продолжала играть.

- Часть тебя? - переспросила Ялка.

- Ну, да. Я называю подобную частицу "тельп".

- А куда она делась потом, эта частица?

Жуга пожал плечами.

- Откуда же мне знать? Рассеялась, должно быть. Это же был не я. Вернее, это был как бы такой маленький "я", который не умел ничего другого, только играть на волынке, да и то недолго. Потому что жить он тоже не умел, а у меня не было времени его этому учить. Да я и не хотел, чтобы он умел хоть что-нибудь другое. Понимаешь?

- Как сложно... - Ялка покачала головой. - Это, должно быть, великое чудо!

- Нет, что ты, на самом деле это просто. Надо только очень захотеть и не выпускать это из головы. Когда-нибудь ты и сама так сможешь. Самое сложное - это проследить, чтобы потом эта самая "ты" рассеялась, исчезла. А они цеплючие, эти тельпы... Но развеивать их надо. Иначе покоя не будет ни "ей", ни тебе, а "она" обозлится. Это часто случается. А представь, каково это - целую вечность играть на волынке! Сначала она будет странствовать, потом поселится где-нибудь и начнёт пугать людей. Я раньше, когда помоложе был, сталкивался... с такими.

- А зачем ты вообще заставил их плясать?

- Солдат? А что я должен был с ними сделать? Убить их, что ли?

Ялка опустила взор.

- Мне всё равно, - сказала она. - Мог бы и убить. Теперь они от нас не отстанут. Я ненавижу их. А мы... Мы всё равно теперь еретики. Когда нас поймают, то жалеть не будут. Если мне и суждено плясать, то только - на раскалённой сковородке...

Травник чуть привстал и тронул её за руку.

- Не надо так думать, - мягко сказал он. - Прошу тебя, Кукушка, не надо. И говорить так не надо. Если я скажу, ты не поймёшь, но сейчас - не надо.

- Чего я не пойму? - она вдруг вскинулась. Слезинки побежали по щекам. - Чего? Ты всё время говоришь загадками, как я могу понять?!

Травник отодвинулся, и теперь сидел спиной к огню, охватив руками колени. Лица его она почти не различала.

- Вы все одинаковые, - грустно сказал он. - Ты, Золтан, мальчишка... все другие - тоже... Все за деревьями не видите леса. Мне не объяснить вам, а вы сами не хотите понимать. Но ты поймёшь, я знаю. Ты поймёшь.

Он встал, прошёл до дальнего, не занятого раньше лежака, расправил там тюфяк и одеяло, и улёгся.

- Спи, - сказал он, - огонь будет гореть до утра, об этом я позабочусь... В общем, спокойной ночи.

- Спокойной ночи, - сдавленно отозвалась та.

Однако покой к ней не пришёл: спать она оказалась не в силах. Боль, внезапная обида и расстройство как-то незаметно смешались с той отравной радостью, которая владела ею на поляне. Всё это как-то вдруг слилось в её душе, перебродило проросло в нелепое томление. Ей надоело быть вот так одной и брошенной в ночи. Даже не брошенной - потерянной. Когда она ушла из дома, то ещё не знала, для чего решила отыскать травника. А теперь...

Она лежала, глядя в глубину камина. Ялке нравилось смотреть, как пламя пожирает уголь и дрова; огонь всегда казался ей живым существом, многоликим, многоруким и непостоянным, одинаково способным как на подвиг, так и на предательство.

Жуга растапливал камин не щепками и маленькими веточками, а сразу же огромными поленьями, которые ни у кого другого не загорелись бы вообще. Пламя долго тлело под дровами, но не умирало, теплилось, жило в какой-то маленькой пещерке, где лизало стены и, наверное, лелеяло мечты о мире за её пределами, таком большом, смолистом, деревянном, вкусном, но до ужаса сыром и в пищу непригодном. А потом, - поленья ль подсыхали, или открывался доступ воздуху, или же что иное, - огонь с недоумением и радостью вдруг выходил на свет и становился сильным и большим, и мог гореть всю ночь и даже больше. Это было всякий раз внезапно и походило на чудо.