Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Женщина перед зеркалом — все равно что в церкви перед алтарем, Адела священнодействует, углубленно сосредоточенно вглядываясь в себя, и лишь время от времени посылает мне из зеркала многозначительную улыбку. Что сия улыбка означает? Напоследок она повернулась ко мне лицом, оставив в залог зеркалу свой медно-золотистый узел, и улыбнулась мне мягкой и кроткой улыбкой, может быть, чуть смущенной от того, что я сделался невольным свидетелем тайных ритуалов, искусных ухищрений, призванных усовершенствовать ее и так неоспоримое совершенство. Госпожа М. предложила мне отправиться с ними в ближайшие дни в Варатик. Платье на Аделе самое простое, подпоясанное высоко, под самой грудью, очень женственное и очень ей идет. Я порекомендовал госпоже М. режим, который пошел бы ей на пользу. Поправляя прическу, Адела подняла руки, рукава упали, обнажив их выше локтей. Этот ничтожный с точки зрения вечности пустяк парализовал все мои мыслительные способности. «Мне кажется, — продолжал говорить я, — что госпожа М. злоупотребляет растительной пищей, я бы со своей стороны советовал ей не пренебрегать и мясом». Адела закончила свой туалет. Лицо зеркальной женщины выражало жгучее любопытство, томившее ее комнатного двойника.

Когда наконец, накинув легкую мантильку, она вышла на веранду, в глазах ее прыгали смешливые искорки, которые, полагаю, зажег я своей медицинской консультацией.

Я позволил себе спросить еще раз, не простудила ли ее вчерашняя ночь, проведенная в коляске. «Нет конечно. Вы же знаете, женщинам холодно не бывает», — ответила она и, ответив, погрузилась в свои мысли, изредка отпивая глоток чаю из чашки, поправляя мантильку, теребя перчатки. Глаза ее неожиданно широко раскрывались, удивляясь чему-то — очевидно, мыслям, плывущим перед ней немым монологом… В какой-то миг она взглянула на меня серьезно и пристально и легонько кивнула головой, словно бы сказав «да».

Я поднялся, и она пошла проводить меня до калитки. Удалившись на приличное расстояние, я спросил у нее, разумеется, совершенно безразличным тоном, как бы из одной только любезности, о чем это она так красноречиво размышляла.

— О чем? — торопливо переспросила она и, дотронувшись до шляпы, которую я нес в руке, добавила, устремив два своих голубых луча мне прямо в душу. — А я знала, что вы придете с утра.

Мы стояли уже у калитки, она поспешно подала мне руку и упорхнула.

«А я знала, что вы придете с утра». Она произнесла так, будто говорила, а я знаю, что вы меня любите. Все сегодняшнее утро прошло для меня, как в тумане: Адела меня поощряет, во всяком случае не отвергает… Неужто?..

И все же… все же… что, если она бесстыдно и бессердечно меня дразнит? Правда, в ней столько очарования и, несмотря на насмешливость, наивности, и доброты! И потом, она никогда не относилась ко мне плохо. «Я знала, что вы придете». Обычно она говорила «навестите», и это означало всех — дом, дам, — «придете» значит — только к ней и ни к кому больше. Нет, тут не было намеренного кокетства, такую фразу не приготовишь заранее, а если она ее приготовила, то она гениальная сочинительница, а не бесстыдная кокетка. «Придете» — значит «ко мне»… И все же…

Я всегда умел вникнуть в происходящее, понять, что происходит… Без труда мне становились понятными, смущая меня и огорчая, сложные потаенные интриги. Как-то раз я почувствовал прежде самих участников, что им не миновать романа, всегда пошлого и всегда возвышенного, тривиального и неповторимого. Но когда водоворот подхватывает тебя самого, то, сбитый с толку и растерянный, ты слепнешь, занятый лишь смятением своей смущенной и обеспокоенной души. Все стало зыбким, смутным, неопределенным… Я смотрю, как неторопливо собирают в узел волосы удивительные Аделины руки, до того белые, что они кажутся светящимися в полусумраке комнаты.

…А что означал ее утвердительный кивок головой? Он был обращен ко мне или отвечал каким-то ее тайным мыслям? Означал ли он то же, что мог означать и в стародавние времена? Или мне все это привиделось во сне?

Адела смеется редко — смех, похожий на воркованье голубки, дрожит у нее в горле, плечи вздрагивают. Так смеялась она и в детстве, лет в семь. Зато Адела редко когда не улыбается. Поэтому я и коллекционирую ее улыбки, — умудренная, ироническая, недоумевающая, изумленная, — боже! — перечислять можно без конца! Смех ее свидетельствует о добром сердце, а разнообразие улыбок — об остром уме. Или трезвом? Или это одно и то же?

После обеда сеется мелкий дождь. Тихо-тихо. Словно земля обезлюдела.