Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Адела восклицает: «Терпеть не могу», — и… ошибается!.. Это все от молодости, а не от ненависти, — горячность, порывистость, благородное негодование… Но как прелестно ее «терпеть не могу!» своей страстностью и еще контрастом между разгневанным лицом и легкой картавостью, которая в минуты волнения возвращается к ней из детства и делает ее такой трогательной.

Праздничная приподнятость. А на сердце все-таки скребут кошки. Нет, я уж не тот, что был… две недели тому назад… Тогда я был, как ветер волен, а теперь… Сама судьба так распорядилась. Если бы эту интригу завязывал лихой сочинитель и начал с такой «экстраординарной встречи», как наша, все посмеялись бы над беднягой и сказали, что у него убогое воображение.

Три года назад Адела была для меня Аделой. Когда мы нежданно-негаданно встретились здесь, нечаянно мелькнувшая мысль: боже! да она стала взрослой женщиной, — все как-то переменила. Я и сам не заметил, как мимолетное впечатление пустило корни, как укреплялось день ото дня торжествующей Аделиной красотой и теплом ее юной женственности, пока наконец не предстало передо мной с непререкаемостью яви.

Признаюсь, безоблачные воспоминания об оставшейся в прошлом девочке усугубили мое смятение, увеличили его: не случайно чистые горные ручьи полнят мутные равнинные реки. Еще ни одна женщина, становясь для меня средоточием жизни, не держала в своих руках и моего прошлого, все еще памятного мне, как светлое и счастливое.

Единственным, пока еще возможным, спасением был бы отъезд. Наполеон, человек вроде бы смыслящий в стратегии и не имевший привычки пугаться даже самых внушительных армий, утверждал, что самый верный способ одержать победу в любовной битве — это бежать без оглядки. Но нет, я не убегу. Я изобрету миллион причин, одна лицемернее другой, одна другой изощреннее, и останусь.

Сегодня поутру в голубой кофточке, повязав голову косынкой, она вытряхивала покрывало из окна своей спальни.

Оказывается, ей идет и хозяйничать, и косынка к лицу, и занятие.

Чем бы она ни была занята, мне все кажется интересным, потому что и она при этом каждый раз становится иной, новой.

Увидав меня издали, Адела крикнула:

— Наш «питьподать» погиб! Его съела кошка. К нам в сад повадились кошки со всего Бэлцетешть.

И показала мне два пестреньких перышка из крыла бедного перепела. Лицо у Аделы негодующее, а глаза несчастные.

«Наш» — сказала ее взволнованность, обнаружив, сколь мало принадлежит нам с ней вместе в этом мире: мертвая птичка да звезда-сумасбродка, а больше ни-че-го… Вселенная и та всеобщее достояние…

Адела протянула мне пестрое перышко, другое она оставила себе, — еще одно подтверждение, что в этой жизни каждому из нас свое.

Сегодня мы ездили с нею в Тыргу-Нямц за покупками.

В тесной тележке, а здешние тележки все тесные, — их собирают из купленной за бесценок рухляди взявшиеся за извоз крестьяне, заботясь в первую очередь о своих малорослых ленивых лошаденках, — и в них, как ни старайся, невозможно сидеть, не касаясь друг друга. Молчаливо признав наличие сего обстоятельства, мы постарались устроиться как можно удобнее. Однако теснота невольно смущала, тем более что отношения наши не были по-старинному безмятежными, но мы старались не замечать собственного смущения.

Считая своим долгом занять ее внимание и не в силах, несмотря на все старания, отвлечь свое, я сделался чрезмерно и увлеченно словоохотлив. Показывал ей монастырь Варатик, белевший отдельными домиками в лучах солнца, отроги гор, за которыми уютно устроилась обитель Агапия, гору Чунжий с мягко-округлыми пастбищами посреди лесов, романтически-таинственный Плеш, темнеющий на горизонте.

Покуда мы ехали, перед глазами у нас была крепость Нямц, сверкающий обломок левиафаньего зуба из ночного кошмара, она сверкала в палящих лучах полуденного солнца и росла, росла по мере того, как мы подъезжали к городу. Река Озана спящей женщиной раскинулась по широкой долине, мягко и прихотливо изогнув свое сияющее тело. Вдали низкая широкая гряда Хэлэука казалась тяжелой насупленной тучей.

Следуя традиции, мы остановились у знаменитого Томовича, вот уже более полувека торгующего бакалеей и пряностями, правда, и в корчме, и в лавке заправляет теперь и распоряжается его приказчик. За длинным столом, на уголке, который специально для нас вытер грязным передником мальчик, убирающий остатки прошлых застолий, мы без помощи вилок и ножей полакомились традиционными и обязательными здесь колбасками и запили их обязательным стаканом вина, разбавленного минеральной водой. Полностью отдавшись на волю обстоятельств, мы храбро чокнулись полными стаканами, и тут Адела, впервые утратив всю свою грацию, обнаружила совершеннейшую свою неопытность по этой части.