Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Все проще, чем хотелось бы. Невзирая на нелепый разрыв наших отношений, о котором Адела и думать забыла, она еще с детских времен сохранила расположение и отчасти восхищение своим «наставником». Повзрослев и почувствовав себя женщиной, она любопытствует знать, каков я буду в качестве «поклонника и вздыхателя» и какова ее власть надо мной. Думаю, что относительно нее я не ошибаюсь. Судя по всему, развод не лишил ее уверенности в себе, хотя, возможно, и задел, и я, стало быть, для нее не объект для самоутверждения. Что же касается меня, то я с удовольствием любуюсь ее юной наивной женственностью, и задето во мне любопытство психолога-экспериментатора, получившего в свое распоряжение две души: ее и, разумеется, свою собственную. Правда, любопытство это бог знает куда заводит… (Не лукавь, ты прекрасно знаешь куда!)

Грудь у Аделы трогательно маленькая. Одевается Адела в пепельно-серое, голубоватое, сиреневое. Почему-то все женщины, в которых я когда-либо влюблялся без памяти, одевались в голубовато-сиреневое. За исключением безобразной Венеры с каменными руками и грудью как церковные купола, — эта одевалась в красное и в то, что краснее красного, но в ней не было души, и моя душа была от нее свободна. Может быть, в каждом мужчине заложена некая предрасположенность к определенному женскому темпераменту, а физическая природа и темперамент каждой женщины предопределяет ее любовь к тем или иным цветам?

Сегодня у меня день визитов. Госпожа М. и Адела пришли посмотреть, как я устроился.

Я принимал их в передней комнате: прихожей, кабинете и гостиной одновременно.

После беглого, но как выяснилось, исчерпывающего изучения обстановки Адела подвергла ее жесточайшей критике, перечислив все, чего у меня недостает для маломальского удобства, и в особенности настаивая на перестановке мебели, заключив, что всякая женщина в подобных обстоятельствах… что же касается мужчин, то, увы… и предложила завтра же вместе с Сафтой навести у меня уют. Не успев окончить свою рацею, она вдруг вскочила с места с радостным криком:

— Подумать только, у вас портрет госпожи Аники!

Госпожой Аникой оказался Артур Шопенгауэр[14], привезенный и собственноручно приколотый мной над письменным столом.

Столь непочтительное и легкомысленное сравнение меня покоробило. Но сходство маэстро с госпожой Аникой было столь разительно, а Адела, воодушевленная своим открытием, так прелестно разрумянилась, что я мгновенно и без малейших угрызений совести пожертвовал своим кумиром.

— А! Так это тот самый господин, о котором вы мне рассказывали еще в Ворничень, тот самый, которому мы кажемся лживыми ветреными дурочками, состоящими из одного только бюста и не знающими другого дела, кроме как завлекать мужчин в силки? Теперь я понимаю, почему он так на нас гневался. Не нашлось ни одной, которой захотелось бы поймать в силки его.

Не в силах доказать, что Адела лживая дурочка, состоящая из одного только бюста, и, приняв во внимание, что знакомство ее с Шопенгауэром, я бы сказал, шапочное и вряд ли идет дальше его мнения о женщинах, я не стал разубеждать ее, смирился с поражением и насладился видом Аделы-победительницы.

Шопенгауэр мефистофельски скалился на Аделу, на госпожу М. и, естественно, на меня.

Но Адела уже забыла о нем, совершив еще одно открытие.

— Ах, у вас здесь и книги! Вы позволите посмотреть?

Узнав, что сия библиотека — собственность господина Тэпшуле, моего хозяина, она загорелась еще большим желанием ее изучить.

Конечно, если прилично рыться в чужих книгах?

Я успокоил ее щепетильность, и она сняла с полки разом всю библиотеку бывшего учителя, состоящую из одних грамматик и арифметик.

— Грамматика… Арифметика… Да тут и стихи!

Какие стихи? Никаких стихов я там не заметил. Оказалось, что стихи приплетены прямо к учебнику арифметики.

— Стихи Кароля Скроба[15]. Скроб поэт?

— Он, должно быть, сын доктора Скроба из Роман, — вздохнула госпожа М.

— Боже, да это всерьез… «Подражание Александри…»[16] «Стихи изящные, добытые — или убитые — в сокровищнице сердца и потому звучащие такой нежностью». Нежностью, подумать только! «Воин и поэт — вот два достоинства, которыми вы вправе гордиться», — нашей служанке Сафте хватило бы и первого. Предисловие Г. Сиона[17] «Смелей, возлюбленный Скроб!» — Смелей, смелей, омлет, какой без вас обед! «И если вы вдруг почувствуете, что силы вас оставляют, не отчаивайтесь и не сдавайтесь, берите в руки перо и пишите, пишите, пишите…» Что ж, посмотрим, что он написал.

Адела уселась на стул и принялась перелистывать книжонку.

— Вот послушай, мамочка, — «Оставь меня, Коралия моя, зачем меня ты будишь», — ведь это же наш полковник поет госпоже Анике и произносит «буддишшь» «ну прямо с тарелочки».

— Как это с тарелочки?

— Так выражается госпожа Аника, когда хочет похвалить за галантность и изысканность. Никогда не слышали? Я тоже. Видно, управляющий так и не пришел в себя от изумления, что ест с отдельной тарелки, а не из общей миски.

— Ох, и злюка же ты, Адела!

— Что поделать, мамочка!