Рукотворный рай

Соседнюю комнату занимала добротная русская печь, и прилавки с тарой и утварью, который было вдоволь. Баба металась у печи, копошилась, суетилась, да все приговаривала, ласково бурчала, затем вновь вышла к гостям.

–Пироги закончились, да сало осталось, сейчас нажарю вам, угощу вас бедненьких! – улыбнулась и ушла.

Чуть пометавшись при свете углей из печи и лучины в узком проходе, достала сковороду, закинула сала и принялась жарить. Из кухни дверь выла во двор во времянку, та была закрыта на щеколду.

–Бабань, – спросил Егорка у старухи, – приветливая хозяйка, накормит нас и спать уложит, а ты боялась, что на улице будем ночевать.

–То то и боялась, теперь уж не боюсь, – улыбнулась она, потерев грязными руками сонные глаза.

–Показать тебе копеечку? Это моя копеечка, храню её, на плохой денек, либо, когда буду солому сухую жевать и с голоду пухнуть, либо до дома поберечь и мамке показать хотца.

Бабка то моя – пухнет, есть нечего в деревне, все братья мои померли, сестра бросила, а мать пустила меня по свету милостыню просить. Не у нас защитничков, отца схоронили, погиб. Бывал давно уж дома, все разбежались, у кого кормильцы есть – справляются кое-как, да у кого детишек-то много, таких как я – те страдают, побираются. Нас много таких, очень много повидал на свете! И где я только не бывал, бабань, один раз собаки чуть не съели, – Егорка оголил ногу и показал шрамы, – весь я в рубцах, бабань, – улыбнулся он, – да жив ещё! Добрые люди помогали.

Как вспомню папку, с калачами, с петушками, так домой хочется. Вспомню, как мамка ходила в лес колушки собирать, веточки с сосен, а так – нельзя, ни деревьев без ведома лесника, ни пеньков! Накидает в печку колушек, проснешься, одним глазком смотришь – мамка печь топит, вся в снегу, сонная, ночью сама не спит!

–Да, вот времена, и в моем детстве ходили за хворостом, чтоб никто не видел! Сама колушки сбирала в мешки!

Запахло жаренным.

Егорка повеселел.

–Лебеду ели, хлеба ни грамма, забыл я в доме, что такое хлеб. Ушел босой, а люди одели, вот и шапчонка есть! Жить можно, только хожу много, в городе и то меньше ходить, но и там, бабань, мало дают, по деревням больше. Кто кочан даст, кто свеклу, пусть хоть и гнилую, но съестную. Иной раз приходилось песни петь, плясать. Когда папка жил – была жизнь и радость, хоть и нищета, но братья живы были, и хлебушек ели!

–Ох, ну и жизнь, – вздохнула горестно старуха, – в моем детстве такого не было, жили – нищими, голыми, но не побирались по миру. Терпели! Вот, что война наделала, – она вытерла слезу, сжала беззубый рот, нахлынули воспоминания. Бедному человеку – одно горе, а помирать, так все помрут. Меня уже спина не держит, все гнет к земле, согнет через год, другой, чувствую, согнет скоро! У меня ж и семья была, сыновей было пятеро, так один остался, ещё с войны не пришел, но придет, задержался, а другие погибли, такими молодыми, какие семьи имели. Раскидала их судьба по миру, только телеграммы и получала, после как письма закончились. Мне староста читал, сама-то я не умею, и сам плакал, когда на четвертого сынка похоронка пришла! Горе! – она вытерла слезы рукавом и закончила причитать, – ну, буде! Ты себя береги сынчка! Береги, да в обиду не давай.

–Хорошо бабань, не дам! – обрадовался Егорка, тому, что слезы старухи закончились, и полез за копейкой в карман, но копейка выпала из рук и покатилась, ударилась о ножку нар, и остановилась под кроватью.

–Ох, упала! Лови её, вон она, там, под кроватью! – заметила старуха.

Мальчик полез под кровать, нащупал копейку, но остановился, почуяв знакомый трупный запах и запах залежавшегося сырого мяса.

–Бабань, – шепотом позвал о неё, – тут что-то есть! Посвети! – старуха поднялась, подхватила с пола лучину и посветила Егорке, который уже потерял дар речи от испуга.

Вылез белым из под нар.

–Смотри сама, бабань! Толи мне показалось? – старуха влезла и охнула, в корыте лежали человеческие отрубленные руки.

–Бабань, что там? – спросил сиротка, держа её за подол, та перекрестилась.

–Давай-ка не шуми! И быстро полезай в то окно, и я следом!– на кухне гремела посуда.

–Я сейчас! – прокричала баба, – только в сени схожу! Уже готово! – хлопнула дверь, голые ноги пошлепали ко времянке.

–Поторопимся, а ты говоришь – добрая баба! – старуха открыла ставни, и мальчик живо спрыгнул на улицу, помог старухе неуклюже спуститься через узкое окошко.

–А теперь, бегом к кусты, в те! Там и спрячемся, и кустами отсюда рысью! – в то время воротилась баба, а побирушек и след простыл.

Нашла открытые ставни изнутри и выглянула в окно, в это время вошел высокий мужчина с топором в руке.

–Ну и где они? – чего ради ты меня подняла, дура? – огрызнулся он, так и будешь в окошко пялиться?

–Чего пялиться-то? Искать их надо! Говорила ж не оставляй их тут! Увидели, теперь всем растрезвонят! Это ты, дурень, Иуда ты! Спать надо меньше! К тебе дичь сама в рот лезет, а ты не берешь! А теперь иди и охоться за ней! Далеко они не ушли, не мне ж за ними бегать? Иди ищи их! Пока не поздно! – заревела она.

Наблюдающие Егорка и старуха увидели ещё один мелькающий силуэт.