Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики

С точки зрения римлян, при их привязанности к страстным и пылким раздорам, это превращало суд в увлекательное зрелище. Суды были открыты для публики. Два постоянных трибунала находились на Форуме, при необходимости устраивались и временные помосты. В результате разборчивый зевака всегда располагал широким выбором процессов для посещения. Ораторы могли определять свой статус количеством зрителей, собравшихся на процесс и своим присутствием способствовавших спектаклю, являвшемуся и частью, и целым римского суда. Строгое следование подробностям статутов считалось дешевой стратегией второразрядного ума, поскольку всякий знал, что лишь «те, кому не удается преуспеть в качестве оратора, обращаются к изучению закона».[97] Истинной мерой судебного таланта являлось красноречие. Способность увлечь толпу, зрителей вместе с адвокатами и судьями, заставить всех плакать или смеяться, развлечь комедийной рутиной или тронуть сердечные струны, уговорить их, ошеломить, заставить увидеть мир заново, — таким было искусство великого судебного ходатая. Говорили, что римлянин скорее «утратит друга, чем упустит возможность пошутить».[98] Соответственно он не ощущал ни малейшего смущения перед проявлением самых бурных чувств. Ответчикам предписывалось облачаться в траур и принимать самый несчастный и изможденный вид. Родственники их то и дело разражались слезами. Рассказывают, что сам Марий так рыдал на процессе одного из своих друзей, что судьи и председательствовавший магистрат единодушно и быстро проголосовали за освобождение обвиняемого.

Быть может, не стоит удивляться тому, что римляне пользовались одним и тем же словом actor для обвинителя и сценического исполнителя. В общественном отношении между ними пролегала огромная пропасть, однако с точки зрения техники существенных различий не соблюдалось. Квинт Гортензий Гортал, являвшийся ведущим оратором Рима в десятилетие, последовавшее за смертью Суллы, был известен подражанием жестикуляции артиста-мима. Подобно Цезарю, он был известным щеголем, «укладывал складки своей тоги с великим тщанием и точностью»[99] и пользовался ладонями и движением рук как дополнением к голосу. Он делал это с таким изяществом, что звезды римской сцены приходили на его речи, изучая и копируя каждый его жест. Ораторы были такими же, как актеры, знаменитостями, на них глазели, о них сплетничали. Гортензия прозвали Дионисией — по имени знаменитой танцовщицы, — однако он мог позволить себе не обращать внимания на подобные оскорбления. Престиж, заслуженный им в качестве ведущего оратора Рима, стоил любых насмешек.

Естественно всегда находились соперники, желавшие отобрать у него корону. Не в природе римлян было терпеть любого царя — или царицу — излишне долго. Первенство Гортензия установилось в годы диктатуры Суллы, когда суды пребывали в «наморднике». Преданный делу укрепления власти Сената, он был непосредственно связан с новым режимом. Дружба его с диктатором была настолько крепка, что речь на похоронах Суллы произносил именно Гортензий. В последующем десятилетии его авторитет как доминирующего члена Сената неизбежно укреплял его репутацию как юриста. Однако по мере того, как 70-е годы до Р.Х. подходили к концу, позиции Гортензия во все большей степени теряли свою надежность буквально во всем благодаря усилиям отнюдь не сенатора, и даже не знатного человека, а выскочки.