Розы и тернии

– Поедешь по этой самой тропке и упрешься в избу большую, хорошую избу. Обнесена она забором, ворота приперты всегда… Проследил я, куда он ездит, и на другой день, одевшись попроще, туда же отправился – думаю, какая ни на есть, а челядь водится там, расспрошу да разузнаю, зачем сюда он ездить повадился. Однако челяди там немного есть – сторож, старик старый, да наймитка, Степанидой ее звать. Вот я с этой Степанидой и свел знакомство, долго ли, коротко, и все вызнал, – того мало – сам в доме бывал. Ныла такая баба эта наймитка! Рожа всегда у ней, – ну, словно баба пятка три яблоков недозрелых съела! Вижу, кисла лицом, стало быть, недовольна. Я и смекнул, как начать. Первое знакомство завязал с ней с того, что, словив ее, когда вышла из избы, печалиться начал на судьбу свою, что вот, дескать, иду-иду, к Москве из Троицы пробираюсь, устал, инда ноги не шагают, и есть, и пить хочу, а негде мне ни пристанища найти для отдыха, ни испить, ни поесть; что совсем ныне народ стал немилосердный, а жить с такими людьми тяжко. Ну, и она сейчас на свою жизнь-житье печалиться начала – что живет она у басурманки, почитай, у колдуньи злой и греховодницы великой – у полюбовницы бесстыжей боярина женатого, и пошла потом все мне рассказывать… Так и узнал. Ловко?

– Ловко… Спасибо. А только ты мне все сердце этим поворотил… – сказала боярыня, поднялась со скамьи и заходила быстро по комнате.

– Ты сама ведь хотела.

– Я и говорю тебе спасибо… А только – лучше б не знать! Ох!

Руки Авдотьи Тихоновны сжались в кулаки, глаза загорелись, и морщина перерезала лоб.

– Так вот он! Полюбовницу да еще басурманку! Ай, муж хороший! Ай, муженек ласковый! То-то он веселым таким приезжает – веселится там с блудницей вавилонской!.. А ты, жена постылая, дома сиди одна-одинешенька, проливай слезы горькие, кляни судьбину свою злую! Да!.. А он там песни поет, целуется-милуется, меды сладкие распивает… Любо!

Нет, ты вот что скажи мне, – вдруг остановилась она, вся дрожащая от гнева, перед Андреем, – ты вот что скажи: как мне басурманку, эту змею лукавую, со света белого сбыть? Ну-ка, ну, дружок мой милый, постарайся, надумай!

Андрей первый раз видел Дуню такою разъяренною, и хоть он самому себе стыдился в том признаться – ее искаженное злобой лицо, ее мечущие искры глаза пугали его.

– Дуня! Сядь!.. Очнись маленько… Потолкуем… – проговорил он почти умоляюще.

– Изволь! Я села! Ну? Ну? Что же ты? Говори! Надумал?

– Погоди, дай срок…

– Ах, еще годить! Не могу я ждать да годить! – кричала боярыня, снова срываясь с лавки. – Не могу!.. Ты можешь ждать, и он с полюбовницей может, а я нет! Я не могу, потому – кипит все здесь… Кипит!

Она ударяла себя в грудь.

Он понял, что надо дать время пройти первому порыву гнева, и молчал, наблюдая за нею.

Дуняша бесновалась, металась по комнате, сыпала проклятьями. Потом ярость начала мало-помалу утихать и заменилась каким-то деревянным спокойствием. Боярыня тяжело опустилась на скамью, оперлась локтями на стол, закрыв ладонями лицо, и не двигалась.

Тогда Андрей заговорил:

– Ты велела мне надумать, как избавиться от мужниной полюбовницы. Я надумал.

На мгновение Авдотья Тихоновна отняла руки от лица, потом опять закрыла.

– Ну? – вяло проговорила она.

– Через три дня царь со всей семьей едет на богомолье в лавру, на выезде будут челобитные от всех, кто подать захочет, приниматься…

– Ну? – опять протянула Дуня.

– Басурманка эта, знахарка – варит зелья какие-то, а какие – кто ее знает! Может, христиан православных изводить, а может, и иное – горшее злоумышленье у ней есть… Смекаешь, к чему речь клоню?

Боярыня отрицательно мотнула головой.

– Не смекнула? Ну да не все ль равно? Одно скажу, слово тебе мое порукой, что избавлю я тебя от басурманки этой так ловко, что любо-дорого! Веришь ты мне?

– Верю.

– То-то. Будь спокойна, сделаю все, как сказал. А пока потерпи – пусть последние деньки муженек твой у полюбовницы своей побудет. Все, может, не так тяжко ему будет с нею распроститься! Хе-хе! Теперь прощай, к дому пойду… – закончил он, вставая.

– Что ж ты? Посиди.

– Нет, пойду. Одна и ты скорее успокоишься… Э, Дуня! Не горюй! Ложись спать, Богу помолясь, а за тебя дружок твой все устроит. Ведь дружок я тебе, Дунечка, а? Дружок?

Он близко наклонился к ее лицу.

– Дружок, дружок, – апатично промолвила Авдотья Тихоновна и коснулась его лба холодными губами.

XXV. Царский выезд

Шумит Москва. Бежит люд отовсюду к царскому дворцу: царь с детьми и царицею едет на богомолье!

А повидать есть что! Выезд пышный, давно – со времен Ивана Грозного – не бывало таких в Москве. И день хорош – хоть и начало октября, а на небе облаков не видать, и ясное солнце заставляет гореть золотом парчу, алеть бархат и сверкать драгоценные камни.