Розы и хризантемы

В комнате становится тихо.

— Хм!.. — говорит бабушка. — Налей мне, что ли, Ниноленьки, этого рислинга. Черт с ним, попробую, что за вкус. Или лучше кабарне. Кабарне даме больше подходит.

— Наливай себе сама что хочешь, — фыркает мама. — Мне некогда за тобой ухаживать.

— За твой роман, Павел Александрович! — говорит дядя военный.

— Нет, за встречу! — спорит папа. — За нашу сегодняшнюю встречу и за тех хороших людей, сотрудников редакции «Нового мира», которые ей способствовали!

— За всех друзей!

— За всех друзей… И особо за тех, кто не дошел до победы. Вечная им память.

— Вечная память… — Дядя военный подымает стакан и опускает голову. — Батюка-то ты, Пал Лексаныч, верно описал. Так и стоит перед глазами — как живой. Командир был… Настоящий командир. Болел за людей. Всей душой болел.

— Именно, что болел, — подхватывает другой военный. — Жалко только, что фамилие ты ему, Пал Лексаныч, сменил.

— Это так полагается, — объясняет папа, — давать героям вымышленные имена.

— Это правда — это им, писателям, так полагается, чтобы менять фамилие, — соглашается военный. — Зато похоже: Батюк — Братюк. Кто знал, враз догадается.

— А этот, Дувенко, это кто же будет? Добженко, что ли?

— Да нет, какой Добженко? — удивляется папа. — Я такого и не помню. Это у меня собирательный герой.

— Как понимать?

— Это как бы общий портрет нескольких человек — от каждого понемножку.

— А! Ну, тогда понятно… А то я думаю, чего это он Добженко-то изобразил? Не такой уж он правильный человек был, Добженко, чтобы в печать его вставлять.

— Нет, это не Добженко.

— Это хорошо, что собирательный. Правильно! Всех, кто участвовал, в роман не всунешь. Нужно по двое, по трое изображать. Чтобы никому не обидно.

— Это и прежде так делали. Даже Толстой так писал.

— Ты меня, Пал Лексаныч, извини, конечно, а вот Секишин твой — это уж никакой не собирательный, это я и есть! — говорит высокий худой дяденька.

— Ты и есть, Василий Прокофьевич! — соглашается папа.

— Я ведь сразу признал: четырнадцать танков немецких под Перекоповкой накрыли! Это ж наш расчет! Жене сказал, а она не верит. «Ну уж, — говорит, — прямо так и станут про тебя в книжках писать!» А я говорю: что ж такого? Поскольку писатель тут случился, он и описал. И в газете армейской про это было.

— Совершенно верно, было! — соглашается папа.

— Закусывайте, товарищи! — уговаривает мама. — Закусывайте! Ветчину берите, паштет.

— Спасибо, Нина Владимировна, спасибо на вашем угощении.

— Ах, хорош паштетик! Объедение!

— Это Павел сам делал.

— Да что вы? Так ты, Павел Александрович, выходит, не только романы писать мастер!

Гости чокаются, выпивают, вспоминают все громче и громче:

— Дом Павлова помнишь? Как мы на него издали глядели-то, помнишь?

— Как не помнить!

— А как в тот день по немцам бабахнули?

— А как Волга горела? Все река будто огненная! Немцы нарочно нефть пустили.

— Ты Алешу-то, Алешу Захрустова помнишь? Помнишь, как мы с ним сбоку фрицев отрезали?

— А как Батюк тогда сказал, помнишь?

— Сталинград, сказал, врагу не сдадим.

— Я не про это! Я про другое.

— А как Мусрарову кашу в котелок собирали, помнишь? Он, бывало, как в разведку идти, наказывал: кашу мою, братцы, не съедайте. Бывало, три дня у немцев пропадает, а как вернется, сразу: каша моя где?

— А чего ей, каше, сделается? Заледенеет, и все дела.

Гости смеются.

— А я помню, — говорит бабушка, — когда мы в тысяча девятьсот первом году жили с мужем в Париже, так там был один офицер. Артиллерист. Очень видный мужчина. В оперу при шпаге ходил.

— Не мели чушь! — сердится мама. — И хватит тебе подливать из всех бутылок! Уже назюзюкалась. Возьми лучше поешь салата.

Кто-то тянется за закуской, переворачивает стакан, полный вина, но, кажется, даже не замечает этого. По скатерти растекается широкое красное пятно.

— Ой, батюшки, что мы наделали! — говорит какая-то тетенька.

— Ничего, ничего, — успокаивает мама. — Ничего страшного, не обращайте внимания. Смотрите только, чтобы платье не испачкать. Светлана, принеси тряпку и вытри.

— Ты, Пал Лексаныч, не серчай, конечно, — твердит длинный дяденька, — я, может, чего не так скажу — но я как прочел, сразу вижу: наш расчет! Угадал твою мысль. И жене говорю: четырнадцать танков под Перекоповкой! Наш расчет!

— Так точно, — соглашается папа.

— Я кому сказала: остановись, успокойся немедленно! — шипит мама на бабушку через стол. — Вовсе не обязательно напиваться до положения риз!

— Я, Ниноленьки, попробовать.

— Попробовать! — хохочет дядя военный. — Попробовала девка да бабой стала.

— Вот именно, — говорит мама.

— Ирочка! Давайте споем, а? — просит папа. — Как в Сталинграде, помните?

— Ой, да что вы, Павел Александрович, какая уж из меня певица! — отнекивается тетя Ира.

— Спойте, спойте! — уговаривают со всех сторон. — Просим!

— У меня и голос-то пропал…

— Не верим, не верим! Чтобы у такого соловья да голос пропал? Быть того не может!

— Уж спойте, Ирина Константиновна, уважьте, не заставляйте долго упрашивать! А мы подтянем.

— Да я и не знаю, с чего начать…

— А нашу, сталинградскую!

— «Жди меня»! «Жди меня» спойте!

— Журналистскую!

— Нет, сперва сталинградскую!