Ротмистр Гордеев

– Две недели, не меньше.

Али Кули Мирза облегчённо вздыхает. Взрыв склада сорвал планы японцев по наступлению – без серьёзной артподготовки оно обречено. Самураи не идиоты, на убой солдат не пустят, ну а у нас появится время на дополнительную подготовку. К сожалению, пока что инициатива в руках японцев, наши держат оборону.

– Благодарю вас, господин штабс-ротмистр! – хвалит меня подполковник.

– Рад стараться!

Судя по скривившемуся лицу моего недоброжелателя Вержбицкого, ему добрые слова в мой адрес как серпом по одному месту. Да и хрен с ним!

– Господин подполковник, разрешите? – просит он.

– Что у вас, штабс-капитан?

– Как отметил капитан Баркарь, – кивает Вержбицкий в сторону артиллериста, – у нас нет точного подтверждения словам штабс-ротмистра. А что касается интенсивности обстрелов, не удивлюсь, если это военная хитрость неприятеля. С него станется дурить нам голову.

– Зря вы так, – качает головой Али Кули Мирза. – Штабс-ротмистр Гордеев уже не раз подтвердил свою репутацию.

– Я предпочитаю верить не словам, а делу, – гнёт свою линию Вержбицкий. – До получения подтверждения из нескольких надёжных источников полагать, что наступление противника сорвано, преждевременно. К тому же господин штабс-ротмистр утверждает, что ему помогли дружественные китайцы, по сути, бандиты – хунхузы. Никого это не смущает?

Штабс-капитан прямо-таки пышет ненавистью. Подполковник мерит его холодным взглядом.

– В следующий раз штабс-ротмистр возьмёт вас, господин штабс-капитан, в свой рейд, чтобы вы надлежащим образом зафиксировали все результаты. Вы ведь не будете возражать?

– Никак нет! – щёлкает каблуками Вержбицкий. – Почту за честь!

Адъютантов за глаза принято называть штабными крысами, на передке они бывают нечасто. Знаю, что это несправедливо, но фронтовиков можно понять. Всё-таки сидение в окопе и в штабе – вещи разные.

– Господа, совещание закончено, вы свободны! – сообщает Али Кули Мирза.

Офицеры расходятся.

Выхожу из штаба. У коновязи под присмотром барабашки-ординарца мой конь.

– Штабс-ротмистр, – окликают меня позади.

Оборачиваюсь. Взгляд Вержбицкого не предвещает ничего хорошего. Господи, и за что ты послал на мою голову этого придурка? В голове мелькает мысль засесть в тихом местечке с винтовкой и влупить ему пулю в башку. Армия от этого точно не потеряет, а скорее выиграет. Но потом гоню эту привлекательную идею прочь: это не наш метод.

– Слушаю вас, штабс-капитан.

Я нарочно упускаю «господин» при обращении к старшему по должности. На войне такое разрешается, но Вержбицкого задевает.

– Говорят, вы во время похода путались с какой-то китайской обезьянкой… На вашем месте я бы сходил проверился на дурную болезнь.

Взрываюсь от гнева. Готов переносить любые упрёки и ругательства в свой адрес – на войне как на войне, – но эта штабная сволочь позволила себе назвать Ли Юаньфэн, которая не только пришлась мне по душе, но и спасла жизни моих ребят, обезьянкой. Стремительно реагирую и отправляю Вержбицого в нокаут коротким прямым в челюсть. Он падает как подрубленный прямиком в грязь.

– Вы с ума сошли! – вырастает из ниоткуда подполковник. – Что вы себе позволяете?!

– Виноват, – лгу я, и Али Кули Мирза это прекрасно понимает.

– За то, что посмели ударить старшего по должности, сдайте оружие, штабс-ротмистр, и отправляйтесь на гауптвахту. Пока что на пять суток. Дальше я решу, что с вами сделать. – Былой симпатии в голосе подполковника уже нет.

Вержбицкого поднимают, отряхивают. Он с трудом очухивается, его взгляд до сих пор мутный. Прилетело ему знатно, злорадно отмечаю я, как минимум выбил зуб: вон по щеке тонкой струйкой течёт кровь. Будет знать, гадёныш, что со мной шутки плохи. Ради удовольствия дать ему по морде я готов сидеть на губе хоть целый месяц. Ну а если поступят по всей строгости закона… Что ж, как говорится: дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут. Если в рядовые разжалуют, так и хрен с ним! Не страшно!

Выполняю приказ начальства – сдаю шашку и револьвер и отправляюсь на гауптвахту.

Гауптвахта – громкое слово. В действительности это обычная китайская халупа с тонкими стенками, которые можно проковырять пальцем. На окнах решётки, но, сдаётся мне, при желании их руками можно вырвать с мясом.

Меня встречает сонный унтер, регистрирует в журнале и провожает к камере, то есть к комнатушке два метра на два, где, как выясняется, уже есть один сиделец – поручик-сапёр.

– Вечер в хату, – смеюсь я и протягиваю арестанту руку. – Будем соседями. Штабс-ротмистр Гордеев, можно просто Николай.

– Поручик Степанов, можно просто Степан, – представляется он.

– Случаем, не Степан Степанович?

– Именно так, по батюшке Степанович, – спокойно отвечает тот. Должно быть, уже привык к зубоскальству.

К счастью, на губе есть послабления: разрешается днём лежать на жёстких топчанах, никто не гоняет строевой, не заставляет зубрить уставы и не отправляет на хозработы. Отхожее место на улице, ну хоть без запаха параши в камере.

– За что вас? – интересуется Степан Степанов.

– Дал в морду одной сволочи. А вы, Степан, за что чалитесь?