Рот, полный языков

— Моя жена Соня — в девичестве Соня Мендес — была самой красивой женщиной из всех, кого я видел в своей жизни, — начал он. — Волосы как ночной водопад, кожа нежнее шёлка, грудь и бёдра полные наслаждений. Когда она согласилась выйти за меня, за обыкновенного бандита, — да-да, бандита, у меня нет оснований стыдиться своей профессии, во всяком случае, ничуть не больше, чем у адвоката или банкира, — я был так ей благодарен, что просто слов не находил. Свадьбу мы сыграли сразу, как только мне удалось убедить отца Сони дать согласие. К сожалению, папаша Мендес не смог лично выдать свою дочь замуж за безродного Овида Реймоа, потому что вскоре после нашей беседы попал в больницу. Мои родители также не могли порадоваться за своего единственного сына, так как давно уже были на том свете — однажды ночью к ним забрался один из моих деловых партнёров, с которым у нас вышло недоразумение. В тот день я потратил больше десяти тысяч когтей. На одно платье для невесты ушло пять сотен чешуек. Гостей собралось видимо-невидимо, мы пировали, пели песни и танцевали до самого утра, а на рассвете я увёз Соню в свой новый дом — ещё не этот, но тоже вполне приличный — и стал трахать как бешеный, во все дырки. Отпустил спать только к вечеру… Короче, наш брак с самого начала был похож на сказку. И как в любой сказке, потом начались неприятности. Дело в том, что Соня была не только красива, но и очень хорошо это сознавала. Она обожала поклонников, а поскольку дела часто вынуждали меня покидать её на долгие недели, наш дом быстро наполнился всевозможными трутнями, которые так и вились вокруг моей прекрасной орхидеи. Даже родив троих детей, Соня не потеряла своей великолепной красоты, и материнские заботы нисколько не мешали её вечеринкам, пикникам и танцам. При детях постоянно находился целый штат прислуги — наверное, поэтому они так неуважительно относятся к своему несчастному отцу. Целых двадцать лет я старался не думать о том, чем занималась жена во время моих отлучек. Впрочем, она была очень аккуратна в этом отношении, и когда я появлялся, не отходила or меня не на шаг. был образцовым мужем, современным во всех отношениях, и позволял ей многое из того, что обычно не позволено женщинам. Однако в конце концов наступил момент, когда я уже не мог отрицать, что трутни не только вились вокруг моего цветка, но и запускали в него свои хоботки. Пришлось что-то предпринимать, иначе я стал бы всеобщим посмешищем. Доказательств неверности Сони имелось более чем достаточно, однако я не стал выдвигать открытых обвинений, — так я её любил! — а всего лишь запретил ей уходить из дому в моё отсутствие. Она, разумеется, возмутилась таким ограничением свободы, но под влиянием моих убедительных аргументов согласилась и обещала подчиниться. И конечно же, соврала. Однажды я вернулся из очередной поездки в Минас Жераиш раньше, чем обещал, и обнаружил, что сеньора Реймоа, хозяйка моего дома и оплот моею доброго имени, отсутствует на своём посту. Мои агенты вскоре доложили, что она у некоего Пауло Виеры, гнусного ловеласа, завсегдатая модных ресторанов. Я взял пистолет и отправился навестить любовников. Замок квартиры я вскрыл легко и бесшумно, потом одним пинком распахнул дверь спальни. Они были там, оба голые. В этот момент через комнату на меня бросилось что-то мохнатое. Мне удалось только выстрелить в жену, а потом огромный пёс — как я потом узнал, наполовину волк — сшиб меня на пол и начал терзать, причём сразу вцепился в пах, как научил его подлый хозяин. Я боролся с этим дьявольским отродьем сколько мог, но из-за потери крови быстро потерял сознание. Очнулся уже в больнице. Оказалось, что спасли меня соседи, которые услышали шум. Соня была уже мертва — кстати, со стороны властей ко мне не было никаких претензий, — но человек, который наставил мне рога, сбежал вместе со своей собакой. Лишь через несколько месяцев я немного оправился и мог наконец отомстить. Виеру я нашёл в Алегрете, у самой границы с Аргентиной. Он пытался скрыться среди гаучо — пас коров и подолгу жил один в пампасах с собакой. Это было мне на руку. Как-то ночью я привязал свою лошадь подальше и подкрался к ним, вспомнив навыки своей молодости. Застал их спящими. Сначала занялся собакой, но не убил, а только прострелил задние ноги. Потом наставил ружьё на Виеру. Он даже не пробовал сопротивляться — сломался сразу, как дешёвый складной нож. Я связал его по рукам и ногам, а собаке накинул петлю на шею и привязал неподалёку к столбу. Потом стал ждать. Следующие семь дней собака — вы не поверите, её звали Бернардо! — не получала никакой еды, только воду. Виера ел нормально, то же, что и я. Правда, через пару дней он догадался, что у меня на уме, и попытался объявить голодовку, чтобы избежать мучений, и мне пришлось его заставлять. Мне он нужен был упитанным и сочным. Никогда не забуду тех ночей в степи под открытым небом: звезды над головой, точно тысячи сверкающих глаз, мычание коров, свежий прохладный воздух, напоённый запахом трав. Несмотря на жжение в паху, то ли от незажившей раны, то ли от воспоминаний, я наслаждался каждой минутой. На седьмой день Бернардо, привязанный к столбу, был похож на скелет и совсем ослаб, но злости в нём нисколько не поубавилось. Я протянул ему руку, и он тут же попытался вцепиться в неё. Решив, что момент настал, я подошёл к Виере, который так и лежал, связанный как свинья, и перекатил на вытоптанный круг, где стоял столб. Пиршество продолжалось долго и превзошло все мои ожидания. Хотя Бернардо по привычке начал с самых нежных частей, агония Виеры длилась достаточно, чтобы, если не полностью, то хотя бы частично удовлетворить мою жажду мести. Я ждал и потом, после того как мой враг уже испустил дух, — ждал, пока пёс насытится. Когда он отполз в сторону, едва волоча по земле свой раздутый живот, я поднял ружьё… Но не дня того, чтобы выстрелить. Ружьё я приторочил к седлу, собрал вещи в мешок, а потом наклонился и снял петлю с собачьей шеи. Уезжая, я оглянулся — тяжело дыша, Бернардо смотрел мне вслед…