Росстань

Митрию к сорока годам. Мужик бравый, отчаянный. Северьке он нравится. Военную службу провел на стыке маньчжуро-монгольской и русской границ. В девятьсот пятом отозвали их полк с границы и направили в Читу, на защиту веры, царя и Отечества от бунтовщиков. Летели по Чите казачьи кони, свистели нагайки, как тараканы, разбегались с тесных и кривых улиц людишки. Но были и другие: те, что перегораживали улицу телегами и мешками с песком и оттуда стреляли, кидали тяжелые булыжники в них, в защитников царя. Помнит, ухнула такая булыжина по фуражке с желтым околышем казака, что скакал рядом с Митрием, и запрокинулся казак, остался конь без хозяина.

На японский фронт Митрий не попал. На джигитовке его лошадь оступилась в тарбаганью нору, перевернулась через голову, подмяла седока. Доктора выходили Митрия. Срослись его поломанные ребра, зажила подвернутая нога. Вернулся казак домой прихрамывая — сколько их, хромых, за последние годы расплодилось, — но с Георгиевским крестом, заработанным еще в Чите.

— Добрая ты, видать, сволочь был, Митя, — сказал ему как-то потом Кольша Крюков.

— Добрая, — согласился Темников. — Только если б тебя, молокососа, под присягу подвести да на коня посадить, шашечку тебе в руки сунуть, ты бы куда делся? Теперь-то мы все грамотные да сознательные.

А когда пришли в Забайкалье японцы, подался младший Темников в лес, в партизаны.

Залоги драть — работа тяжелая. И людям и животине. Всех коммунарских волов пахарям отдали. Получилось четыре упряжки.

Хоть и не далеко от релки, где решили поднимать землю, до коммунарской усадьбы, но пахари решили ночевать на месте, в балагане. Благо дровишки близко есть, вода рядом. Хозяйственный Эпов туески со сметаной в холодный ключ опустил — долго там сметана не закиснет. Мясо обсыпал мукой и солью, подвесил на высокий рогатый кол.

— Завтра надо пораньше встать да уповод длиннее сделать, — сказал вечером Эпов.

— Знамо, надо, — согласился Митрий. — Кто теперь долго спит. Но Григорию случай хочется рассказать.

— Жил я в работниках у Родова. Это наш, местный благодетель. Вроде вашего Богомякова. Тоже на быках пахали. Красота, паря. Ну, пашем. Быки идут хорошо, не уросят. Не знай отчего, но первый уповод решили покороче сделать. Иглы выдернули, ярмо сбросили, быков из борозды. Паситесь. В общем, день прошел хорошо. А назавтра надо было до обеда одну пашню закончить. Ведь не могли, паря.

Ребятишки-погонычи в рот рассказчику смотрят.

— Почему, дядя?

— А потому, что быки не захотели работать. Запомнили, во сколь мы вчерась их распрягли, и остановились. Хоть лихоматом кричи, не идут, холеры. Бились, бились… И ведь точно в то время, во вчерашнее, остановились.

— С часами ваши быки были? — спросил Северька, потягиваясь, похрустывая спиной.

Хороший парень Северька, но не любит Григорий его голос, сразу вспоминается его дружок Федька, первая встреча с партизанами.

— Ладно, — согласился Митрий, — завтра пашем подольше. Бык — животина с норовом. А сейчас давайте ночь делить.

Темников встряхнул собачью доху и полез в балаган. Потянулись к балагану и остальные.

Пахари вставали до солнца. А ночь и так короткая: заря с зарей сходится. Мальчишки-погонщики носами клюют. Жалко парнишек, да что поделаешь.

Митрий встряхнул плуг, перекрестился.

— Вот они, какие дела. Общую пашню поднимем.

И навалился на чапыги.

Быки свежие, тащат плуг легко. Поскрежетывают камешки о лемех. Тянется из-под плуга темная борозда. Прямая, глубокая. Буграми вздулись лопатки на спине Митрия.

Мужики пошли к своим упряжкам. Защелкали бичи, закричали погонщики. День начался. Митрий идет, с быками разговаривает.

— Н-но, милые, д-давай, родные!

Первый уповод сделали длинным. Как договаривались. Быки устали. Сперва Митрию пришлось побрасывать в погонщика, одиннадцатилетнего ребятенка Силы Данилыча, комками земли, чтоб тот не спал. Но потом дело пошло совсем хорошо. Ременный бич мирно покачивался на руке.

— Ты чего, дядя Митрий, с быками говоришь? — удивился разломавшийся ото сна погоныч. — Неужто они понимают?

— Стало быть, понимают.

Дни тянулись медленно, натужно, но к концу недели зеленая елань покрылась большими заплатами вспаханной земли.

Недалеко от пашен проходила дорога на уездный центр. Изредка проскрипит по дороге деревянными осями телега или проскачет верховой, приподнявшись на стременах, вглядываясь из под ладони на пахарей. Иногда подъезжали к самому балагану, спрашивали о житье-бытье. Как-то раз были даже пограничники, узнавали, не было ли здесь чужих людей, да ихний командир с Северькой о чем-то толковал в сторонке.

Погоныч у Митрия попался глазастый и с удовольствием кричал о каждом человеке, появившемся на дороге. Погонщик первый заметил пешего человека.

— Дядя Митрий! Эвон с дороги человек к нам свернул. Пехом дует. Чудно!

Пеших здесь не бывало, и Митрий даже быков остановил. Перестали пахать и другие мужики.

Митрий полез в карман за кисетом: раз остановился, так хоть покурить. Время дорого. Он внимательно вглядывался в чужого, муслил бумажку, свертывал цигарку.