Росстань

Костишна пошла навстречу свояченице, раскинув руки. У Федоровны на глазах слезы: сродственники, так они и есть сродственники. Вон как обрадовались.

Федоровна осторожно переступила порог, увидев в переднем углу иконы, радостно перекрестилась.

— А говорят, в коммуне молиться не велят.

— Это какой же срамник так говорит? — воинственно всполошилась Костишна. — Много же народу бессовестного.

Землянка гостье нравится: бедная, но чистая. Посредине стоит вкопанный в землю большой стол. С потолка на шнуре свешивается керосиновая лампа. Нары отгорожены ситцевыми занавесками. Вдоль стены — грубые лавки.

— Не холодно зимовать тут?

— Не зимовали еще. Откуда ему, холоду-то, быть? Печь эвон какая.

Степанка хмурится: не то мать спрашивает. Примут их или нет — вот про что говорить надо.

— Ты иди на улку, погуляй, — посылает Степанку мать. — Признакомься.

Но Костишна остановила:

— Чай сейчас пить будем. С дороги никак.

Хозяйка поставила на стол горку темных шанег, сваренные вкрутую яйца, миску сливок.

— Нет у нас пока белой муки, — извинилась за бедность Костишна. — И до нового хлеба еще далеко.

Муки в коммуне, можно сказать, уже совсем не было. Ни белой, ни черной. Но Костишна все шаньги на стол поставила, все, какие были в землянке. Свои на старых сухарях перебьются. А перед гостями нельзя себя уронить.

— Народ-то где у вас? — спрашивает свояченица.

— Да работы-то у нас сколько. Непочатый край. Тут покос вплоть подошел. Сколь ден до Петрова дня осталось? Оглянуться не успеешь. Северька на час только с поля прибежал.

Не допив первый стакан, хозяйка вдруг отодвинула его, скривила лицо.

— Опять зуб, — заохала Костишна. — Уж так времем болит — спасу нет. Чего только не делала: и курила табак с сухим навозом, и солью полоскала.

— У нас в поселке, сама знаешь, бабушка Вера хорошо зубы заговаривает, — Федоровна жалостливо смотрит на родственницу.

— Так и токает, так и рвет…

— Какой зуб болит-то?

Костишна открыла рот, ткнула пальцем. Федоровна вытерла руки о запон, потерла зуб.

— Этот, что ли?

— Этот, — охнула родственница.

— Степанка, ссучи-ка постигонку. Коноплю я вижу, эвон, за трубой. Без кострики только сделай.

Костишна раскачивалась, тихо подвывала.

— Потерпи, милая. Сейчас мы его тебе вырвем.

Степанка закатал штанину, сучил на голой ноге толстую конопляную нитку. Когда постигонка была готова, Федоровна решительно подошла к больной.

— Открой рот, милая.

Федоровна петлей закрепила бечевку на больном зубе.

— Степанка! — позвала она сына. — Иди сюда. У тебя силы поболе моего. Дерни, да посильней.

— Крепче дергай, — прошепелявила Костишна. Из угла рта у нее стекает тоненькая струйка слюны, падает на юбку. Глаза больные, испуганные.

— Позвать мужиков, мам? — Степанка и сам боится.

— Дергай, — хмурится мать.

Степанка уперся левой рукой тетке в лоб, на правую намотал бечевку. Выдохнул воздух и, закрыв глаза, рванул.

— Йох! — взвизгнула Костишна и стала шарить вокруг себя руками. На ее губах появилась кровь.

Степанка боязливо отскочил в угол и только тогда увидел на конце крепкой вязки желтый раздвоенный зуб.

— Чуть голову мне не оторвал, — плача и улыбаясь, запричитала тетка. — Я думала, санки вылетят.

Домой мать возвращалась довольная. Степанка это чувствовал.

— Ничего, — говорила она, — и там жить можно. Народ приветливый, работящий. И я им при случае пригожусь, полечить кого надо.

Степанка тоже доволен.

Через несколько дней Федоровна уложила в телегу немудрящее свое барахлишко. Перед тем как покинуть дом, долго стояла на коленях, крестилась на пустой угол — иконы уже лежали в сундуке, — била поклоны. Потом старыми досками, крест-накрест, заколотила окна, на низкую дверь повесила большой замок. Прикрыла развалившиеся скрипучие ворота, замотала калитку проволокой.

— Вернуться хочешь? — спросили из толпы провожающих.

— Куда там, — махнула рукой Федоровна. — За гриву не удержался, за хвост не цепляйся.

Потом она повернулась к провожающим, вытерла слезы концом фартука, низко поклонилась.

— Простите, люди добрые, если кому чем не угодила. Осуждаете меня за коммуну. Ну да бог с вами.

Уже поднимаясь на перевал, мать последний раз оглянулась на дом, на черемуховый куст, стоящий в палисаднике. И долго еще ее лицо оставалось тоскливым.

— Э, мать, не скучай. В новую жизнь едешь. Не пропадешь, — сказал выделенный в провожатые Леха Тумашев и, засвистев, щелкнул кнутом.

IX

В первую свою весну коммуна посеяла хлеб на старых клочках, около поселка. С такой работой всем миром в несколько дней управились. Те поля на будущий год решили бросить и уже нынче поднимать целину в своей пади.

На эту работу назначили целую бригаду. Подобрали парней да мужиков покрепче: Северьку, Леху Тумашева, Григория Эпова. Старшим поставили Митрия Темникова.