Росстань

— Бесприютно живешь, — сказал Илья с пьяной откровенностью. — Плохо живешь.

В избе Федька засветил лампу.

Илья повернулся было в передний угол, поднес сложенные щепотью пальцы ко лбу — давно не переступал он порог этого дома, — но сразу опустил руку.

— Не держишь икон?

— Всех Богородиц мать в коммуну уперла. Без образов живу.

— А и не надо, — легко согласился Илья.

— Выпить еще хочешь, дядя Илья?

— Да кто ж от выпивки отказывается? Налей. Уважь.

Они просидели еще долго, почти до первых петухов. Разговор был сумбурный, пьяный, и была в нем какая-то болезненная обнаженность. Это был разговор людей, спешащих высказать друг другу в порыве откровенности все наболевшее, сумрачное. Это был разговор людей, наперед знающих, что утром все забудется.

Наступали минуты просветления.

— Неправильно живешь, Федча, — грозил тогда пальцем Илья. — Хоть и весело живешь, с риском, а неправильно.

— А что мне делать?

— Да хоть в коммуну вступай, — сказал Илья неожиданно для себя. — От своих не надо отрываться.

— Дядь Илья! — Федька проводит короткопалой рукой по груди: — Не могу я так, как раз плюнуть, жизнь прожить…

— Как так?

— А так. Помру я когда-нибудь. А никогда в жизни не поношу хромовых сапог, плисовых шаровар. Всю жизнь прогорбачу на чужого дядю. Так? А я нет, не хочу так, слышишь?

XI

Не успела бригада отдохнуть после тяжелой пахоты, как подкатило время сенокоса. Опустела коммунарская усадьба. Дома остались пастухи да несколько баб. Ребятишек-десятилеток — и тех на покос взяли — будет кому волокуши возить.

На общем собрании решили — каждый день барана резать. Для многих свежее мясо летом — диковинка. Правильно собрание решило: работа тяжелая, еда добрая должна быть.

Степанке, Мишке Венедиктову, Егорше Чижову на нынешний покос впервые выдали литовки, как у взрослых. И покос нарезали отдельный. На Степанке короткая, в белые горошины ситцевая рубаха. Когда он поднимает затекшие руки, рубаха задирается и виден тощий живот, почерневший от сенной трухи. Голова, как и у взрослых, повязана платком. Жилистые ноги обтянуты старыми ичигами. Хоть и тяжко просыпаться ранними утрами, но Степанка встает сразу и начинает тормошить свою бригаду.

Попросился в косцы и новенький, Кирька Эпов. Подростки присмотрелись к Кирьке и решили взять его к себе.

Никто не выбирал Сергея Громова старшим. Как-то уж так само собою получилось, что он говорил, где начинать косить, когда копнить сено, кому из баб сегодня кашеварить.

— Ты, Сергей Георгиевич, хлеб у нашего председателя отбиваешь, — как-то ухмыльнулся у костра Никодим Венедиктов.

— Ему и так забот хватает. За всем не усмотришь.

Иван Алексеевич тоже сказал серьезно:

— Всем надо быть хозяевами. Не в работниках живем.

Чуть ли не каждую неделю случались грозы. Но Бог миловал — в валках сена уже не было. А копне или зароду дождь не страшен.

Как только на долину наползали кипящие тучи, а земля и небо наполнялись грохотом, волокушники, сидя верхом на лошадях, летели к балаганам. Страшны грозы в Забайкалье. Косцы прятали литовки под сено и тоже бежали к балагану. В балагане набивались тесно. Даже собаки и те прятались от грозы среди людей. Иногда кто-нибудь вспоминал о неприбранном хомуте и под общий смех пулей вылетал под дождь. Грянет гром, высветит все зеленая молния, приникнет к земле человек, выскочивший под дождь. Страшно.

Земля уродила хорошие травы. После обильных дождей ярко зеленели пади, синью острецов отливали елани; зеленое марево уходило за горизонт.

Старый Громов будил народ по серенькому свету. Косцы, сонно позевывая, вылазили из балаганов, с хрустом потягивались.

— Рано бы вроде еще.

Но молодежь помалкивала: скажи слово — старик вечером не даст посидеть у костра, спать погонит. Но зато до солнца самая работа. По росе литовки берут хорошо, с тугой сочностью.

Когда солнце поднималось над хребтом и рубаха начинала прилипать к спине, по сигналу того же Громова клали косы под валок травы и шли к дымным кострам.

Пили чай торопливо. До большой жары нужно еще не один прокос сделать.

— Ах ты, черт, — каждый вечер радовался Сергей Георгиевич. И, закрыв глаза, загибал узловатые пальцы — считал зароды. — Хватит нынче сена. Продать, в крайнем случае, можем.

Иван Лапин вытягивал больную ногу, гладил ее — тяжело косить председателю, лет десять не держал в руке косы, — подмигивал:

— Еще коров купим.

И так каждый вечер.

Гудела у мужиков в груди радость; слушая такие разговоры, цвели бабы счастливыми хозяйскими улыбками.

Бешено скачущую лошадь заметили еще издали. Всадник что-то кричал и махал свободной рукой. От вести, принесенной Авдеем Темниковым, затихли на минуту люди: опять переправлялась с той стороны банда и отбила у пастухов большой гурт скота. Выпали косы из рук мужиков, в голос заревели бабы, испуганно притихли ребятишки.

Остановилась работа. Кому теперь косить траву, ради чего надрываться, набивать мозоли? Вот она, петля-то. Насидится теперь голодом коммуна. И не пойдешь из коммуны своим домом жить — нет твоих коров, твоих коней, за границей они.