Укрепить этот вывод помогает обращение к другим публикациям ЖМНП на ту же тему. Берлинский университет, как и вообще высшее образование в Пруссии, вызывает здесь постоянное внимание, о чем говорит, например, заметка «Несколько слов о прусских университетах» (перевод с немецкого из книги К. Ф. В. Дитерици[1295]). В заметке вновь подчеркивалось, что «система народного просвещения в Пруссии сделалась известна всей Европе со времени отчета г-на Кузена французскому правительству», приводились бюджеты университетов и оклады профессоров и преподавателей, обсуждались способы привлечения на университетские кафедры виднейших ученых – среди них автор отмечал и выплату государством дополнительного жалования и наделение профессоров рангами, равнявшими их с высшими государственными чиновниками.[1296] Впрочем, книга Дитерици, согласно приведенному здесь же комментарию, вся основана на статистических выкладках и не давала того, что больше всего интересовало русского читателя – из нее нельзя было «составить себе понятие о сущности и о внутренней духовной деятельности Университетов, которую надобно рассматривать с высшей точки зрения».[1297]
Определенную роль для пропаганды этой «внутренней деятельности» Берлинского университета в русской печати сыграл молодой профессор Московского университета М. П. Погодин, командированный министерством народного просвещения в 1835 г. за границу
Давая восторженные характеристики уровню преподавания в Берлине, Погодин прежде всего отмечал профессоров Риттера и Савиньи, которых называл «полными хозяевами своего предмета». Но больше всех ему понравился Г. Штеффенс (Стеффенс), «один из первых философов в Германии, товарищ и друг Шеллинга». «Его жар, одушевление, участие, которое он принимает в своих словах, желание сообщить другим истины, в коих он убеждён, наконец, его доброе почтенное лицо и приятный голос пленили меня совершенно, – писал Погодин. – Все профессора преподают, имея свои тетради перед глазами; Стеффенс говорит прямо из головы и от сердца».[1298]
Надо сказать, что восхищение личностью Штеффенса, которое здесь высказал Погодин, сохранялось и в последующие годы в московском интеллектуальном кругу: так, учившийся в Берлинском университете И. В. Киреевский, возглавив в 1845 г. т. н. «молодую» редакцию журнала «Москвитянин», сразу же опубликовал в нем статью «Жизнь Стеффенса», назвав ее источником письмо из Берлина «от одного русского путешественника». В образе Штеффенса в ней представлен идеал ученого, одинаково близкий не только немецкой науке, но и московской литературно-философской среде 1830– 40-х гг.
«Его речь имеет что-то выходящее за границы школы, что-то живое, существенно важное, неразгаданное… неуместимое в формулах и потому действующее на ум так же точно, как всякое увлекательное явление природы или искусства… Он сам живет высокою жизнью, которою жили Гёте и Шиллер, Фихте и Шеллинг, которая из университетов разошлась по целой Германии и освободила ее».[1299] Последняя фраза особенно замечательна: она показывает, насколько, после того глубокого упадка, который пережила университетская история на рубеже XVIII–XIX вв., в эту новую эпоху начало высоко цениться общественное значение университетов – ив Германии, и в России.