Росс Полдарк

- Может быть, Фрэнсис прав. У нас сплошные проблемы. Возможно, я никогда не должен был о тебе думать... смотреть на тебя.

- Нет, Фрэнсис ошибался. Но после этого... примирение невозможно, - возразила она.

Через минуту Блейми встал.

- Твоя рука, - сказала она. - Позволь ее перевязать.

- Всего лишь царапина. Жаль, он не прицелился лучше.

- Ты сможешь ехать? Твои пальцы...

- Да, смогу.

Верити наблюдала, как он зашел за дом, сгорбившись, словно старик.

Вернулся он уже верхом.

- Прощай, моя любовь. Если это всё, то позволь мне уехать и сохранить о тебе память.

Она смотрела, как он пересек ручей и медленно поехал по долине, пока образ в глазах внезапно не затуманился и не потерял четкость.

Глава четырнадцатая

Все вернулись в Тренвит. Фрэнсис с временной повязкой доехал верхом, а теперь им занялся Чоук, устроив из перевязки целое представление. Чарльз, вместе с газами выпуская остатки гнева, протопал в свою комнату, чтобы вызвать рвоту и отдохнуть до ужина.

Элизабет едва не потеряла сознание при виде мужа. Но придя в себя, буквально летала вверх и вниз, подгоняя миссис Табб и Бартла, чтобы снабдить доктора Чоука всем необходимым, и проявляя заботу об удобствах раненого. Как будто это было делом всей её жизни - у неё открылись запасы энергии, недоступные в обычное время, но способные придать сил в чрезвычайной ситуации. Это был огромный запас, о котором более сильный человек мог никогда не догадаться.

А Верити удалилась в свою комнату.

Она чувствовала себя отрезанной от этой семьи, частью которой была целых двадцать пять лет. Она оказалась среди незнакомцев. Более того, враждебных незнакомцев. Из-за отсутствия понимания они отдалились от нее, а она от них. В полдень она погрузилась в себя, что в дальнейшем превратилось в недружелюбие и изоляцию.

Верити толкнула задвижку на двери и резко опустилась на первый же попавшийся стул. Её роман окончен, хотя она и сопротивлялась этому, но знала, что это так. Верити чувствовала себя больной, близкой к обморочному состоянию и отчаянно уставшей жить. Если смерть придет тихо и мирно, она примет её, погрузится в неё, как можно погрузиться в постель, желая лишь сна и забвения.

Ее глаза обежали комнату. Каждая вещичка в ней была невероятно знакома своей будничной близостью.

Через длинное створчатое и узкое окно в нише она смотрела меняющимся взглядом своего детства и юности. Во все времена года и при всех настроениях ее собственного взросления она смотрела на огородик, тисовую изгородь и три изогнутых платана. Она видела, как мороз рисует свой орнамент на стеклах, как капли дождя сбегают по ним вниз, будто слезы по старческим щекам, как просвечивает первое весеннее солнце на турецкий ковер и мореные дубовые доски.

На протяжении всей жизни Верити в комнате на резной сосновой каминной полке стояли старые французские часы с расписными позолоченными фигурками, как куртизанка времен Людовика XIV. Их негромкий металлический перезвон объявлял время более пятидесяти лет. Когда их сделали, Чарльз был еще худеньким мальчишкой, а не задыхающимся побагровевшим стариком, разрушившим роман своей дочери. Они были вместе, ребенок и часы, девушка и часы, женщина и часы, в болезни, ночных кошмарах, сказках и грезах - во всей монотонности и великолепии жизни.

Её взгляд перебежал дальше, к столику со стеклянной столешницей и резными ножками, розовым сатиновым стульям спального гарнитура, плетеному креслу-качалке, низеньким медным канделябрам со свечами, подушке с иголками, расшитой корзинке для рукоделия, кувшину для умывания с двумя ручками. Даже украшавшие комнату длинные шелковые портьеры, тисненные обои с поблекшими алыми цветами на черном фоне и белые лепные розы на карнизе и потолке стали родными и принадлежали только ей.

Она знала, что здесь, в своей уединенной комнате, куда не входил ни один мужчина, кроме брата и отца, она могла дать волю чувствам, могла лечь на кровать и плакать, могла позволить себе предаваться печали. Но она сидела на стуле и не двигалась с места.

У нее не было слез. Либо рана залегла так глубоко, либо она так устроена, что не может дать волю чувствам. Ее вечная боль от потери и одиночества будет медленно притупляться со временем, пока не станет частью ее натуры, слабой горечью, приправленной иссохшей гордостью.

Эндрю должен был уже вернуться в Фалмут, назад в съемные комнаты, о которых она слышала, но не видела. По его спокойному разговору она могла судить об унылости его жизни на берегу: две комнаты в пансионе на набережной и ухаживающая за ним неряшливая женщина.