Я могу позволить себе произнести только эти слова. Я глажу его плечи, спину вдоль позвоночника. Пытаюсь впитать эти воспоминания.
– Нина, – Патрик прячет улыбку в изгибе моей шеи, – а я все равно лучше играю в «Улику».
Он засыпает у меня в объятиях, а я смотрю на него. И тогда я признаюсь ему в том, в чем не могу признаться больше никому. Сжимаю кулак – жест, обозначающий английскую букву «S», – и описываю им круг у сердца. Это самый честный способ сказать «прости».
Патрик просыпается, когда солнце только-только показывается над линией горизонта. Он касается рукой Нининого плеча, потом своей груди – просто чтобы убедиться, что все происходит наяву. Ложится опять, пристально смотрит на тлеющие в камине угли и мысленно просит, чтобы никогда не наступало утро.
Но утро обязательно наступит, а с ним – время для объяснений. Хотя он знает Нину как свои пять пальцев, Патрик до конца не уверен, какую отговорку она придумает. Это ее работа – осуждать проступки других. И неважно, в какие слова она все облачит, он услышит только одно:
Из ее уст Патрик хочет слышать только одно слово – свое собственное имя.
Все остальное… лишь ослабило бы впечатление от этой ночи, а Патрик хочет, чтобы оно осталось нетронутым. Поэтому он аккуратно убирает руку из-под сладкой тяжести Нининой головы. Целует ее в висок, вбирает в себя ее запах. Он отпускает ее, пока у нее не появился шанс отпустить его.
Первое, что я вижу, – вертикально стоящая палатка. Второе, что замечаю, – отсутствие Патрика. В какой-то момент этого невероятно крепкого сна он ушел от меня.
Наверное, это к лучшему.
К тому времени, как я убрала все следы вчерашнего пиршества и приняла душ, я почти убедила себя, что это правда. Но я не могу представить, как встречу Патрика и не вспомню, как он лежал на мне, как его черные волосы щекотали мое лицо. И мне кажется, что умиротворение, растекающееся во мне, словно мед, нельзя списать только на Рождество.
А разве я согрешила? Неужели сама Судьба всегда играет по правилам? Между «дóлжно» и «следует» пропасть широкая, как океан, и я в тону в нем.
В дверь звонят. Я вскакиваю с дивана и поспешно вытираю глаза. Наверное, вернулся Патрик с кофе и бубликами. Если он сам решил вернуться, это снимает вину с меня. Даже если я сама всегда этого страстно желала.
Но когда я открываю дверь, на пороге стоит Калеб, а перед ним Натаниэль. Улыбка моего сына белее, чем ослепительный блеск снега перед домом. И на секунду я тревожно вглядываюсь поверх плеча Калеба, пытаясь разглядеть, замело ли снегом следы автомобиля Патрика. Можно ли уловить запах греха, как духов, въевшихся в кожу?
– Мамочка! – восклицает Натаниэль.
Я поднимаю его высоко в воздух, наслаждаясь тяжестью его тела. Сердце, как колибри, бьется в горле.
– Калеб…
Он не смотрит на меня:
– Я не буду заходить.
Это визит из жалости. Через несколько минут Натаниэль уедет. Я крепче прижимаю к себе сына.
– Веселого Рождества, Нина! – желает Калеб. – Я завтра его заберу.
Он кивает мне и спускается с крыльца. Натаниэль болтает без умолку, его радость еще сильнее окутывает нас, когда грузовик Калеба отъезжает от дома. Я смотрю на следы, оставленные Калебом на заснеженной дорожке, как будто они являются ключом, неправдоподобным доказательством того, что привидение было и исчезло.
Часть III
Наши добродетели – это чаще всего переодетые пороки.