Родительский дом

— А у невесты тем временем животик заметно припухнет, — насмешливо и недобро сказала Таня. — Ах, как красиво! — Затем нежно добавила: — Ведь ребеночек уже растет тут! Потрогай-ка рукой. И как раз к Октябрьской ему будет пять месяцев. Нет, Володюшка! Нет! Уж как я люблю тебя, а свадьбы справлять не хочу! Ради формы — это не свадьба. Кого обманывать? Лучше по-честному: запишемся и станем жить! У всех на виду.

— Ну, что ж, запишемся и станем жить, — согласился Володя.

— Тебя не беспокоит, как отнесется Павел Иваныч, когда узнает, что сноха явилась в его дом уже с «заказом»?

Она не печалилась от своего положения, беременность давала ей не то гордость, не то смелость для защиты того, кто еще должен появиться на свет и которого она уже заранее страстно любила.

— Имей в виду. Володя, я не вытерплю, если меня начнут унижать!

— Ты говоришь так, будто тебя уже оскорбили, — засмеялся Володя. — Отец если ругнет, то меня. А за мать ручаюсь — она слова не скажет! Мне очень хочется, чтобы ты вошла в наш дом, как входишь в свой, и отнеслась бы к моим родителям с тем же доверием, как к своей матери. Остальное наладится…

— Все-таки трусиха я, — тихо призналась Таня. — Вот так храбрюсь и думаю: за свою любовь хоть на тигра кинусь, а как придется переселяться к тебе, со стыда сгорю.

— Сгореть я не дам, — опять засмеялся Володя. — И до холодов мы у нас на веранде поселимся. Я уже о том бате сказал.

— А он как ответил?

— Нормально, — продолжал утверждать неправду Володя; с отцом еще ничего не решено, но уже нужно было хотя бы неправдой создать Тане доброе настроение. — Может, сразу пойдет еще не все ровно и гладко, пока не свыкнемся, и тут многое будет зависеть от тебя самой. Мне однажды мама сказала: «Ласковый теленок двух маток сосет!» Не держись букой, не прислушивайся к интонациям голосов. Проще говоря: живи! Завтра вечером я тебя заберу к себе…

— Дождаться бы, пока дед обратно уедет.

— Всех не переждешь! У тебя дед, у нас Чекан. А решили, так и быть по сему…

Ночной свежий ветер обдавал холодком. Они ушли с лавочки в глубину рощицы, в затишье, на мягкую траву, устланную опавшими листьями. А не глядя на темноту, мир продолжал жить: бунчали невидимые комары, за озером стрекотали комбайны, где-то в высоте прогромыхал вертолет, шумели деревья, хлестался невдалеке прибой, какая-то птичка цвинькнула меж ветвей. Но только любовь была глуха и самозабвенна…

Уже перед утром проводил Володя свою возлюбленную до ее домика. Дверь в сенцах открыл Тане Согрин и грубо бросил ей из темноты:

— Наблудилась, дура! К чему стремишься, распутница?

Услышав эти грязные слова, Володя сжал кулаки, рванул калитку и хотел кинуться к сенцам, чтобы объясниться со стариком, но Таня сама твердо и достойно ему ответила:

— Твоя ли это забота, дед? Не пекись об моей чести! Не надо!

«Ах ты развалина! — озлобленно подумал Володя о Согрине. — Я бы тебе показал «распутницу», будь ты помоложе! Нашел кого обзывать! Да такого деда впору в шею из дому прогнать, чтобы ничего не поганил. Можно представить, каков он был прежде. Зря мой батя не стал бы его отрицать!»

В своем отце он с детства привык видеть суровость и твердость, но то были суровость и твердость доброжелательные, а в том, что сказал Согрин, слышалась ненависть.

У себя на веранде, не зажигая света, не ужиная, Володя сразу уснул, кинувшись на диван.