Роддом. Сериал. Кадры 1–13

Не любят детей безусловно. И уж тем более не любят безусловно дети. Любовь — это миф. Миф, выдуманный людьми, чтобы жизнь не казалась скотством. Хотя что плохого в скотах? Вот они-то как раз способны если не на безусловную любовь, то хотя бы на безусловную привязанность. Облезлый пёс, идущий на грязной верёвке за вонючим бомжом, привязан к нему стократ больше, чем привязана она, Татьяна Георгиевна, к Семёну Ильичу или Семён Ильич к ней. Кинется Семён Ильич за неё в драку? Кинется. В драку цивилизованную. До первого фингала. А в огонь и в воду? Нет, разумеется. Тут же о детках своих вспомнит. Троих. И о своей к ним «безусловной» любви. Кинется она за Сёму в огонь и в воду? В воду — сколько угодно. Если вода тёплая. Морская. Неподалёку от фешенебельного бунгало. В огонь? Ну уж нет. Что она, пожарный? Пусть в огонь кидаются те, кому это ремеслом положено. В специальных костюмах, в противогазах, со знаниями об обратной тяге и прочих органолептических свойствах плавящегося пластика. Татьяна Георгиевна ни за кем в огонь не кинется. Нет у неё ни детей, ни безусловной любви, ни даже безусловной привязанности.

И какого дьявола тупо целый час пялилась в кокрановское руководство? Бессмысленнейшая книжонка, честно признаться… В отделении тихо. В родзале никто не орёт. Можно и в ресторацию.

Татьяна Георгиевна сходила в душ и переоделась. Надо же! Она забыла, в чём вчера пришла на работу. И это при её-то любви к тряпкам! Вполне себе такой крепкой любви, условия которой известны: есть деньги — есть хорошие тряпки; нет денег — одевайся соответственно. Ещё одно условие для тряпок — фигура. А уж это условие у Татьяны Георгиевны в наличии!

Она с удовольствием оглядела себя в зеркале. Пусть она трижды заведующая и вообще уже редко вспоминает, что она ещё кто-то кроме акушера-гинеколога, но в зеркало она себя оглядывает с удовольствием! У неё в кабинете между холодильником и кроватью есть зеркало! Отличное зеркало, позволяющее оглядывать в полный рост все дарованные природой и собственными усилиями приятные условности, благодаря которым волковы шлют цветы-духи-бутылки, семёны ильичи вожделеют и даже хорошенький юный глупец кофе прямо в кабинет подаёт. Не обделена самцовым вниманием. Всю жизнь не обделена. Вот и надо пользоваться, пока крепкая генетика выписывает отсрочки!

Нет, ну надо же! И правда забыла, в чём на работу пришла!

Татьяна Георгиевна с удовольствием натянула дорогой свитер тонкой шерсти, нежный, как иным мужским ласкам и не снилось. Медленно и с удовольствием вползла — иначе и не скажешь! — в качественного трикотажа длиннющую юбку. Свитер чуть зеленее, юбка — чуть более хвойная. Бежевые замшевые сапоги с высоким голенищем… Длиннющее полотнище шарфа цвета обожжённой светлой глины, причудливо навитое вокруг шеи. Короткая светло-коричневая кожаная куртка с норковым воротником колера топлёного молока. Для кого всё это? Для себя. Для безусловно любимой себя. В «ресторации» будет, как всегда, не сословно и забавно. Весело и грустно. Да, забавно — это именно когда весело и грустно. И все — от молоденьких до того же Аркаши — будут глазеть на Татьяну Георгиевну. Кто восхищаясь, а кто и вожделея. Эх, жаль, Семён Ильич на эти сборища уже давно не ходит. Не рангово. Забурел. Непременно припрётся — ближе к концу — жена Святогорского. Вечная трезвенница. Будет, поджав губы, смотреть на всех осуждающе, заведующая исполнением обязанностей Всевышнего, чтоб ей! Будет тащить Аркашу домой. А он будет сопротивляться и пить «на коня» бесконечно, прижимая к себе потрёпанную сумку «USSR», как самое драгоценное сокровище, как ту самую безусловность, что необходимо спасти любой ценой в самой что ни на есть ургентной ситуации.

— Та-а-а-ань! — радостно заголосил Аркаша, когда она вошла в отдельный кабинет «ресторации», навсегда зарезервированный за ними «по пятницам», а также в любые праздничные дни любезным и благодарным хозяином. — Давайте выпьем за самую красивую женщину нашей больницы! Да какой нашей! За самую красивую женщину всех больниц этого города, этой области, да и вообще — всей планеты Земля! — градус радости Аркадия Петровича был уже явно куда выше среднего.

Сидящая рядом с заведующим отделением неонатологии молодая медсестричка скорчила куриную попу из милых, хотя и весьма банальных пухлых губок. Ах, знала бы ты, ласточка, как мы с твоим разлюбезным Владимиром Сергеевичем по молодости отожгли пару раз — ты бы ещё и яичко этими губками снесла!