Роддом. Сериал. Кадры 1–13

— Ангелина Дмитриевна, у вас мальчик и девочка. Здоровые и красивые. Как вы хотели.

— Да… Хотела. Они меня будут любить безоговорочно. А я — их. Я подумала, что если рожу их в День святого Валентина и назову Валентином и Валентиной, то им повезёт… В любви… — она расплакалась.

— Ну вот! — шутливо-грозно погрозил ей пальцем анестезиолог. — У нас каждая капля жидкости на счету, а она рыдает. Сейчас давление ка-ак упадёт! Из-за гиповолемического шока! Ну ладно, кровопотеря! Положено… А тут ещё и слёзы… Немедленно прекратить рыдать, если не желаете анурии!

— Я от радости! — всхлипнула Евсеева.

— Ну, тогда ладно! — растёкся в трогательно-хитрой кошачьей улыбке Аркадий Петрович и подмигнул анестезистке. Та тут же раскрыла ампулу, набрала в шприц и ввела в капельницу. Пациентка уснула «на игле».

— Пусть немного отдохнёт! — сказал он Татьяне Георгиевне.

— Аркадий, я в тебя верю, как в Иисуса. И даже больше. Потому что воскресит ли меня Иисус, если что, — я не уверена. А вот ты будешь воскрешать и воскрешать до полной и окончательной смерти моего мозга.

— Ну и шуточки у вас, госпожа Мальцева! — загоготал Аркадий Петрович. — И с констатированной смертью мозга я тебя ещё долго от АИК[14] и ИВЛ[15] отключать не буду. Буду тебя единолично пользовать!

— А у тебя какие шуточки?

— Какая жизнь, такие и шуточки.

— Пошляк!

— Между прочим, сегодня День святого Валентина, любимая! — напомнил анестезиолог. Вполне счастливый в семейной жизни однолюб.

— Тоже мне, праздник, — фыркнула Татьяна Георгиевна.

— Не, я к тому, что не важно, какой праздник. Потому что у нас давно нет праздников, одни только поводы.

— Старый циник!

— От такой же слышу!

Ушивая кожу, можно и поболтать спокойно.

Все дренажи введены, все повязки наложены. Моча катетером выпущена. Евсеева переведена в палату интенсивной терапии. И даже двойняшек ей через пару часов принесли.

— Всё хорошо? — позвонил своему первому ассистенту Семён Ильич.

— Да.

— Вот что значит хорошая предоперационная подготовка. Ты своему дубиноголовому интерну протокол не доверяй. Сама напиши.

— Он не мой. И не дубиноголовый. Я ему уже всё продиктовала.

— В ПИТ заходила?

— А как же! Хотя, напоминаю, это твоя пациентка.

— Я позже зайду… Ты не хочешь со мной вечером куда-нибудь пойти, выпить? Потом к тебе завалимся…

— Нет, Семён Ильич, не хочу.

— Ты что, меня в отставку отправила, я не понял? Так и скажи. Я переживу! Наверное…

— Не отправила, Сёма. Просто сегодня вечером я не хочу «ко мне заваливаться». Ни с тобой, ни с кем-нибудь другим. Иди домой, к жене.

— Что ты заладила, к жене, к жене… Я занят!!! — заорал он в сторону от трубки. Видимо, кто-то опрометчиво ворвался в кабинет после формального стука, не дожидаясь разрешения. — Мне что, разводиться теперь на старости лет?

— Нет, разводиться не стоит. Тем более — на старости лет. Я говорила совершенно искренне, Сёма. Иди к жене, она тоже хочет любви. И твоя жена любви заслуживает. И я заслуживаю. Чем отличается любовь к жене от любви к любовнице, ты мне не объяснишь, Семён Ильич? Раз уж ты нас обеих любишь, мусульманин хуев!

Семён Ильич с той стороны так звезданул трубкой об телефон, что аппарат, исправно осуществлявший внутреннюю связь уже много лет, разлетелся на две части. Толку? Со стороны Татьяны Георгиевны из трубки всего лишь потекли короткие гудки…

— Так чем отличается литопедион от литокелифоза[16]? — После формального стука, не дожидаясь разрешения, в кабинет вошёл интерн Александр Вячеславович.

Кадр восьмой Чем отличается смерть от смерти

В семь часов вечера в кабинет заведующей обсервационным отделением зашёл Святогорский. Расчётное время его ухода с работы было не то 16.45, не то 17.30. Но на «расчётные времена» никто, кроме контрольно-ревизионного управления, уже давно внимания не обращал. Семь вечера — это ещё рань несусветная. Аркадий Петрович был одет уже «по гражданке», на боку болталась его вечная сумка. Сто раз уже ему дарили на дни рождения крутые портфели и стильные саквояжи, но он тут же отдавал их своим великовозрастным сыновьям и продолжать таскать на себе эту дурацкую суму с надписью «USSR». Иногда жена Святогорского засовывала этот баул со скальпированными ранами на кожзаме, сквозь которые просвечивал жалкий посеревший дерматин, на антресоли, на дачу… Но у Аркадия Петровича начиналась форменная истерика. Друзья советовали ей выкинуть этот ужас на помойку, но она понимала: как ни дорог ей приличный вид мужа, но своя жизнь — дороже.

— Тань, пошли в ресторацию бухать!

— А пошли! — неожиданно легко согласилась Татьяна Георгиевна. В отделении всё спокойно, в родзале — никого. Что она, в конце концов, не может пойти вечером «в ресторацию бухать»? — Ты иди, Аркаша. Я через час подойду.