Роботы-мстители

Город поражает своей величиной. Рукотворный многоярусный лабиринт захватывает все поле зрения, уходит под землю, заслоняет небо и продолжается за горизонтом. И все это создано людьми, покорившими небо и землю. Город насквозь искусствен, в нем нет ни одной линии, взятой из Природы, и уже потому он есть фальшь и ложь. Все порабощено человеком и служит ему. Все ли? А солнце, следующее своим путем?.. Его не видно из-за стен, а горожане идут, не останавливаясь и не поднимая глаз. А ветер?.. Он не может проникнуть в теснины между стенами домов; те аэродинамические потоки, которые в любое время дуют в одном направлении и всегда в лицо, являются скорей порождением улиц, чем истинным дыханием земли.

Но — дождь! Дождь невозможно ни заслонить, ни отменить, и он свободно льется, омывая стены и стучась в окна. Дома сереют, темнеют и словно набухают, становясь больше; вершины домов теряются в тучах, спустившихся ниже и своим брюхом почти скользящих по земле. Огни горят тусклым масляным блеском, сливаясь и подрагивая. Бетон и асфальт намокают и пропитывают воздух густым, тяжелым запахом камня. Воздух наполняется водой, она льется и льется, журча и шурша, отовсюду — с крыш, с козырьков, со стен. А на улицах вскипают и пенятся бегущие реки, которые точно отмечают малейший уклон, чтобы, набрав силу, с ревом водоворота исчезнуть в жерлах зарешеченных стоков. Город не любит текущую воду. Она чересчур свободна и своевольна — ее прячут пожизненно в трубы, обуздывая ее бег. Но дождь не упрячешь в трубу, и живая вода льется, журчит и стучит.

Люди тоже не любят дождь — и если нет крайней нужды (а кому придет охота идти поздним вечером гулять под проливным дождем?), то сидят дома. Все разбежались и попрятались туда, где сухо и тепло, только дождь царил в Городе…

…Лильен никогда не было так хорошо. Обнявшись с Фосфором, они шли по безлюдным улицам, разговаривая и смеясь. Она чувствовала, как упругие капли воды барабанят по ее коже, по лицу и голове, но ей это было безразлично, скорее даже радовало. Волосы намокли и слиплись в прядки, и с их кончиков спадали быстрые капли. Струйки, свивающиеся на щеках, на шее, текли вниз, под одежду, приятно щекоча разогревшееся тело. Ногами она шлепала по лужам, поднимая снопы брызг. Фосфор держал ее то за плечи, то за талию, и она прижималась к нему в ответ. Его намокшие волосы тяжелыми змеями падали на лицо, глаза его блестели. Они целовались под дождем и пили дождь с губ, развлекались и дурачились. Улицы были пустынны, кроме них никого не было, и они наслаждались счастьем вдвоем. Такого легкого, искрящегося счастья, похожего на опьянение, Лильен еще не знала. Ночь, Город, дождь и тепло их тел. Смех и мокрая одежда. Никто им не мешал, и они были хозяевами пустых улиц — дождь и влюбленная пара.

* * *

Рыбак долгим взглядом смотрел в окно, по стеклу которого бил дождь; огни домов, видимые сквозь водяную пленку, расплывались разноцветными шарами. Сегодняшний день и дождь окончательно доконали Рыбака. Он сидел на кровати, привалившись к стене, и телевизор вспыхивал и переливался в его руках, как большой невиданный кристалл. Рыбак устал, страшно устал от всего и сильно ослаб. Даже история жизни Звона ему была неинтересна, тем более что он слышал ее в тысяча первый раз. Но Звон завелся, и остановить его было некому. Он сыпал и сыпал зерно на свою мельницу; его язык молол без устали… Чара внимательно слушала, серьезно кивая. А Звон, найдя свежего человека, расходился все пуще:

— Мне не верит никто, а это правда. Чистая правда. Мой папаша — корг, я в Белом Городе во дворце жил. Кругом прислуга и роскошь, один бассейн с пресной водой, другой — с соленой. И климатрон был, и зимний сад — все было. Я в частном колледже учился, по рейтингу класса из первой тройки не вылезал. И вдруг — бах, как удар — переходной возраст и восемьсот пятен на Стелле. Гормоны в крови заиграли, и кинуло меня в дурь. А папаша мой — чтоб его перекосило, строгий такой, как из камня сделанный, ни дать ни взять форский князь — вместо того, чтоб меня на очистку крови сводить, взялся воспитывать.

— Правильно сделал, что не повел, — с трудом проговорил Рыбак, оторвавшись от окна, — не помогло бы…

— Почему?

— Потому что тебе не кровь, а мозги надо промывать, тут медицина бессильна…

— Пошел ты, — беззлобно бросил Звон и продолжил: — Ну и влюбился я. Вмазался со всей силы в одну девочку, она в детском баре пела. Глаза как море, я и утонул. Привел ее домой, души в ней не чаял, ничего вокруг себя не видел. Ну и просмотрел, как мой папан сначала со мной здороваться перестал, а потом и в упор замечать. Я думал, перебесится, а он, как стукнуло мне восемнадцать, позвал к себе в кабинет и преподнес дар к совершеннолетию. «На тебе, — говорит, — документы, деньги — твое содержание на год, и чтобы ноги твоей в этом доме не было. По закону ты можешь жить отдельно — вот и живи. Я от тебя не отрекаюсь, через год ты можешь прийти со счетом, и если деньги потрачены с умом, я тебе выпишу чек еще на год».

— А ты? — заволновалась Чара.