Робин Гуд

Все эти дни Робин Гуд, или, как явствовало из грамоты, подписанной шерифом Ноттингема, сэр Робин Локсли, оставался в монастыре блаженного Августина. Оставался не потому, что ему того хотелось. Но уже на другой день после приезда, отстояв вместе с Малышом Джоном монастырскую мессу и впервые за много лет причастившись Святых Даров, Робин свалился в горячке, что произошло с ним впервые в жизни. Это было легко объяснить: не окрепнув после тяжелейшей раны, он провел сутки с лишним на ногах и в седле, проскакал более полусотни миль на пределе сил, своих и коня, да и одежда его была все же не достаточно теплой для пронизывающих зимних ветров.

Монахи заботливо ухаживали за больным, поэтому уже спустя три дня он пришел в себя и быстро начал восстанавливать силы. Однако брат Аврелий, главный монастырский лекарь, опасался, что горячка может повториться и, не дай Бог, окажется сильнее, чем в первый раз. Ко всему прочему, глубочайшая, длинная рана, едва успевшая зарубцеваться, в одном месте вскрылась. Правда, благодаря монастырским зельям, ее удалось очень быстро вновь заживить, но раненому нужен был покой, и брат Аврелий объявил: лежать нужно еще не менее двадцати дней.

Робин встретил это настояние с редкостной для него покорностью. Во-первых, он немного испугался горячки и вовсе не хотел, чтобы это мерзкое состояние вернулось. Но главное (в чем он опять-таки не хотел себе признаваться) это вновь оттягивало принятие окончательного решения: возвращаться ли в лес… Казалось бы, отпущение грехов, которое он получил, на которое, как он по-прежнему думал, у него было права, позволяло куда радостней думать о будущем. Если все старое ему прощено, то, возможно, десяток другой новых грехов окажутся не таким уже тяжким грузом, и от них можно будет вновь избавиться? Но эти беспечные мысли являлись и гасли, душа не принимала их. И сознание не принимало: Робин отлично понимал, что прощение он получил не за прошлое, а как бы за будущее, и если в этом будущем вновь станет прежним, то чудо Святых Даров исчезнет.

Малыш за эти дни съездил в Ноттингем, побывал и в Шервудском лесу и привез самые разные новости. Разбойники радовались, что с их предводителем ничего дурного не случилось, и просили передать, как ждут его, но только уже совсем здорового. Мэри сетовала, что не может приехать к возлюбленному, поскольку он болеет в мужском монастыре. «Представляю, что бы ты устроила, будь монастырь женским!» – ехидно подумал Робин, кода Джон передал ему слова подружки.

Но сильнее всего Робина обрадовало письмо от брата. Эдвин писал, как обычно, сдержанно и просто, однако видно было, что он искренне огорчен болезнью своего гонца. Шериф сообщал о продолжающихся волнениях в графстве, о том, что в городе их, слава Богу, удалось избежать. «Если бы тебя так не уважали и не боялись, милый Эдвин, так город бурлил бы сейчас хуже, чем отдаленные уголки графства!», – думал, читая эти строки, Робин. Еще брат писал о дурных вестях из Лондона: там один за другим вспыхнуло несколько бунтов, которые подавили, но большой кровью, а это в скором времени неизбежно повлечет за собой новую смуту.

Приехав с этим самым письмом, Малыш надолго остался в монастыре. Ему там нравилось. Нравилось ходить утром с монахами на службу, нравилось помогать им в разных послушаниях, нравилось вечерами подолгу сидеть на монастырской стене и размышлять. Своими мыслями простодушный великан неизменно делился с Робином, и тот не подшучивал, как бывало прежде, над его наивностью. В конце концов, эта наивность не мешала Джону быть отважным и преданным.

Монахи обожали Малыша. Им тоже нравилась его простота и открытость нрава. Но более всего им нравилось, как легко он выполняет любую работу, которую его просили сделать. Отправившись в лес за хворостом, он приносил охапку, которую не увез бы и осел, когда принимался рубить дрова, то даже самые толстые поленья разлетались под его топором от одного удара. Воду в трапезную он носил не ведрами, но просто брал с собою к колодцу двадцатипятиведерный чан, наполнял его, приносил за ручки и водружал на скамью, обеспечивая братию водой для всяких нужд на целый день.

В разговорах с Робином Джон все время вспоминал шерифа. Он по-прежнему был в восторге от того, что тот оказался его, пускай и названным, но все же братом, десять раз пересказывал разговор с ним (они сумели поговорить довольно долго в тот день, когда Малыш приехал из монастыря и сообщил о болезни Робина). Гуд, в который раз, дивился на своего друга: и это тот самый Малыш, который начинал злиться, стоило упомянуть самое имя ноттингемского шерифа?