Roads that don't end (СИ)

На черной гладкой ткани серебряными нитями вышит полумесяц. Алина — что же, скрывать теперь уже не выйдет! — разворачивает мантию, и Женя прижимает ко рту ладонь.

— Заклинатель теней? О святые, Алина… Ты…. влюбилась в него?

И в её голосе напополам звучат сочувствие и ужас.

Алина и сама знает, что она — дура полная, потому что Александр Морозов просто не может ответить ей взаимностью. Уж точно не ей, раз даже Мал не смог. Они давно с Назяленской расстались, и, по слухам, у неё роман с младшим цесаревичем Николаем, но Оретцев как не смотрел на подругу детства, так и не смотрит.

Ей уже это не важно. Кажется, долгие, мучительные чувства к Малу отпустили её в празднество Ночи Ивана Купала, когда она сожгла мантию, предназначенную для Оретцева, в костре, а Морозов оказался единственным, у кого нашлось доброе слово.

Александр Морозов оказался единственным, кому вообще было до неё дело.

И, наверное, она и правда влюблена в него по уши, только началось это ещё до кострищ и праздника. Началось в момент, когда он, не моргая, смотрел на свет, льющийся из её ладоней, и даже не попытался отвернуться. Алина помнит, как внутри всё ошпаривало жаром, как сердце билось где-то у горла заполошной птицей и как мир отдалялся, сосредотачиваясь только на его лице.

Но, может быть, если бы Мал ответил ей взаимностью, то чувство к Заклинателю теней так и осталось бы наваждением.

— Ты любишь его, — уже уверенней сообщает Женя. — Алина, ты хоть представляешь, на что обрекаешь себя?

Она садится рядом, берет Алину за руку так заботливо, будто Старкова — ребёнок, которого надо убедить съесть кашу на завтрак. И от этого почему-то очень обидно, и хочется выдернуть ладонь, но не стоит обижать Женю. Сафина ведь хочет, как лучше.

Чувство к Морозову в Алине прорастает — не вырвать, не вытравить. Её сияющее сердце оплетают чужие тени. Она чувствует, как её влечет к его тьме и не хочет ничего с этим делать.

— Заклинатель теней не способен любить.

«Да что ты знаешь? — хочется крикнуть Алине. — Что ты знаешь о нём, Женя?!»

Ни-че-го.

Алина помнит, как он прикасался к её ладоням, властно и бережно. Помнит легкое подобие улыбки, трогающее его губы, когда у Алины получалось выполнить задание, любое задание. Помнит, как тени, скользящие из его пальцев, устраивались у неё на плечах, прятались в прядях тёмных волос. У них могли быть острые зубы, но, послушные приказам Александра, они не вредили Алине.

В позапрошлый День Зимнего Солнцестояния она решилась подарить ему мантию. Да, не в Ночь Ивана Купала. Да, собственному учителю. У неё бешено колотилось сердце, а руки потели, и, наверное, она выглядела идиоткой, когда протягивала ему сверток, боясь даже в глаза взглянуть — вдруг увидит разочарование в ней? Мол, ещё одна влюбленная дурочка?

Смотрела на его ключицы, виднеющиеся в расстегнутом вороте рубахи, но легче не становилось, потому что он молчал, а хотелось прижаться поцелуем к его шее. Хотелось так, что зудели губы. Во рту пересохло. Святые, он ведь наверняка смотрит на неё с жалостью! А может, недоволен, что она явилась в его покои, застала в одной рубахе и штанах…

А потом Александр коснулся её щеки, скользнул пальцами в волосы, ладонью накрыл затылок, вынуждая поднять голову. Его обсидиановые глаза блестели.

Она поцеловала его сама, шалея от собственной наглости, представляя, как Морозов отшвыривает её прочь, но он лишь притянул ближе, и свет полыхнул под кожей, обжигая. Она чувствовала мягкое прикосновение теней к щекам, шее, плечам, но к черту бы, даже если тьма захватила бы целиком.

Алина помнит, как застонала, впиваясь ногтями в его плечи под тонким материалом рубахи. Александр хотел её в то мгновение, хотел так, что это явно причиняло боль, а их сила сплеталась в изящный черно-золотой узор, пока они целовались, задыхаясь и сходя с ума от близости друг друга; пока он оттягивал ей волосы; пока Алина льнула к нему всё ближе, забывая о подаренной мантии, упавшей прямо под ноги.

У неё и сейчас щеки полыхают лихорадочно, когда вспоминает Александра Морозова — его желание, граничащее с болью; его прикосновения через тонкую ткань её кафтана. То, как он голодно впивался в её губы, заставляя жаждать большего — прикосновений, поцелуев… его самого.

Заклинателя теней.

А потом он отстранился. Смотрел на Алину, тяжело и глубоко дыша, а она таращилась на его влажные, покрасневшие губы. Так неловко.

Александр наклонился и подобрал с пола мантию, протянул ей. У Алины сердце оборвалось и рухнуло в пятки.

— Я приму её через два года, — произнес он хрипло. — Если ты всё еще захочешь отдать её мне.

И ей послышалось: если ты всё ещё захочешь, чтобы я был твоим. И захочешь быть моей.

Алина до сих пор хочет вручить Александру не только мантию, но и своё сердце, пусть и знает, что он может съесть его на обед. В нем есть что-то пугающее и притягивающее, что-то звериное, почти чудовищное. Что-то, заставляющее вспоминать его поцелуи и касаться губ кончиками пальцев.

Наверное, Жене, с её долгой, ровной и нежной любовью к Давиду, будет трудно понять. Алина качает головой.