Рижский редут

Я задумался. Но ненадолго. Уж коли таким молодцам, как бравый Иван Перфильевич, не доверять, то кому же?

– Донесения они шлют голубиной почтой. А голуби – держись, брат, крепче за свою алебарду! – содержатся… где бы ты думал? На театральном чердаке!

И я указал рукой на здание «Мюссе».

– Ахти мне! – вскричал будочник, и ливень, словно возмутившись не менее его, забарабанил в полосатые стены будки и в крышу с удвоенной силой.

Мы уселись рядышком на скамью, и Иван Перфильевич поделился со мной большим куском сукна, которым в таких случаях укрывался от брызг.

– Скажи, Иван Перфильевич, все ли еще живут в театре постояльцы сторожа Фрица?

– За постояльцев его чуть навеки из сторожей не прогнали. В ножках у господ валялся, оставили. Да только в доме кто-то есть. Кого-то он, видать, тайно пускает.

– Ты видел свет в верхних окнах или в чердачном окошке?

– Вроде как мелькает там что-то. Но дверь на запоре.

– То есть ты после тех приключений ни разу не видал, чтобы через двери в театр открыто приходили люди?

– Я-то не видал, а Онуфриева, товарища моего, еще спросить надобно. Когда он придет вахту принимать, спрошу. Но ведь в театр не только через те двери можно попасть, есть еще ход.

– Я знаю. Только и тем ходом не попользуешься особо – Штейнфельд и Шмидт с Малярной улицы жаловались театральной дирекции, что из театра в их двор какие-то сомнительные личности забегают. Я думаю, тот ход уже на запоре.

– На Малярную улицу? – будочник хмыкнул. – А мне сдается, Малярная улица тут ни при чем. Другая дырка есть, через которую можно из театра убраться.

– А ты почем знаешь, Иван Перфильевич?

– А хошь смейся, хошь плачь, влюбился я, старый дурак, в театральную девку!

Такой новости я никак не ожидал.

– То есть как это – влюбился?.. – перед внутренним моим взором тут же явился Артамон со всеми его безумствами.

– Так я ж тебе сказываю… старый дурак… А она молоденькая, красавица, платьице всегда нарядное, соскакивает с извозчичьей брички, ножку показывает, а ножка… Эх, да что там говорить! Я-то от скуки всегда на театральный съезд и разъезд гляжу, сколько там богатых дам и кавалеров, зимой на их шубы насмотришься – так, Господи прости, и причитать начинаешь: за что одному шуба соболья, а другому старая шинель, да всю зимнюю ночь в будке, да не смей вздремнуть! Вот и греешься поневоле…

Знал я, как он греется, но ни слова поперек не сказал.

^— Ну, я ее и приметил. Она в театре хористочкой служит. Голосок, наверно, звонкий. А ваша милость знает, сколько вокруг этих хористочек всякой швали отирается… иная и падет… в объятия, то есть… а потом – ищи ее в Ластадии, с моряками! А моя не такая была. Повадился ее один господчик поджидать после оперы, или что там в театре бывает. С собой зазывал, а она только отмахивается и к своему извозчику, она извозчика Карла помесячно нанимала. Как-то после театрального разъезда ждет он, ждет, все уж ушли, окна погасли, ее – нет. Бродил, бродил, плюнул, ушел. А я-то остался. Всю ночь она из театра не выходила. Потом опять такое ж приключение, и опять. Ну, думаю, как-то же она оттуда выбирается? Стал смотреть, не появится ли где Карл на своей бричке? И уследил! Карл по вечерам, приезжая, стал вон там останавливаться…

Иван Перфильевич указал в сторону перекрестка Известковой и улицы По-Валу. Там, кстати говоря, Известковая несколько расширялась, и можно было удобно встать вместе с лошадью.

– А глаз у меня острый, во флот слепых не берут. Вблизи я уж хуже вижу, а вдали – вот открой мне большое церковное Евангелие да встань с ним за десять шагов, каждую буковку разберу!

По-моему, это было откровенным хвастовством, но возражать я не стал. Каждый человек должен иметь какой-то предмет гордости, иначе жить ему на свете печально. Я вот способностью к языкам гордился, Иван Перфильевич – остротой взгляда, кому от этого плохо? Особливо печально, когда человека низшего сословия лишают вдруг предмета гордости строгим словом или насмешкой. Этого позволять никак нельзя. От этого происходит озлобление, а коли пожалеешь человека, оставишь ему его утеху, и он рад, и тебе хоть и забавно, а приятно.

– Так что ж ты углядел, Иван Перфильевич? – спросил я.

– А то и углядел, что девица моя выбегает и в бричку быстренько садится не из этих дверей, а вовсе даже из других. Чуть ли не из самого «Лаврового венка»!

Я уже знал, как причудливы рижские подвалы. Сообразив расстояния, я понял, что от театра до кабачка и впрямь недалеко, если по прямой.

– Ловко! Это ее, видать, кто-то из театральных старожилов научил, – сказал я. – А что потом?

– Да что? Не мог же я к ней посвататься – на кой я ей сдался? А она две, не то три зимы попела в театре и пропала. И объявилась недавно! Идет по Известковой, сыночка за руку ведет. Замуж, значит, пошла и от ремесла отстала. И правильно сделала.

– Стало быть, Фриц теперь гостей в театр впускает не через парадные двери, а через тот ход, что от «Лаврового венка»? – уточнил я.

– Так он и всегда, сдается, оттуда их впускал.

– Что ж ты молчал, Иван Перфильевич?! – возопил я.