Рижский редут

– Коли так, куда ж он подевался? Отчего не попытался вас спасти? – спросил сержант. – Ая скажу, кто вас спас. За театром в ту ночь следила женщина, переодетая в мужской костюм. Она доподлинно знала, что там поселился Жилинский, и подозревала, что там же при нужде скрывается Арман Лелуар, который ей и был нужен. Но про ход она, возможно, еще не знала. Она увидела их с перекрестка, обоих или же одного из них. Они – или же один из них – вышли на Известковую улицу и быстро направились к улице По-Валу. Она поспешила следом и, проходя мимо «Лаврового венка», услышала ваш крик или стон. Видимо, вам удалось открыть дверь. Я не знаю, как она вас отыскала, знаю только, что в итоге вы оказались в ее жилище. Откуда мы вас и увезли. А если бы не увезли – одному Богу ведомо, что бы с вами сталось. Ваш любезный пан Жилинский и его приятель-француз догадались, где вас прячут! И ночью, когда мы увозили вас в Цитадель, кто-то из них пытался вас застрелить. Что, Морозов? Логично?

Последние слова он произнес по-русски.

– Логично! – отвечал я. – А теперь бы выпытать у нее, где тот треклятый ход. Я сколько ни искал – найти не смог.

– Вот и спросите прямо, – посоветовал сержант. – Да намекните, что награда ей обещана за полное содействие, а коли вздумает что утаить, то пусть прощается с прекрасными мечтами!

Я не люблю говорить о деньгах. Я даже торговаться на рынке не в состоянии, мне кажется, что это чрезвычайно пошло. И пугать женщину тем, что она не получит обещанного вознаграждения, мне пришлось впервые в жизни.

Если бы не Бессмертный, я, кажется, вовеки у нее не выпытал бы, где эта проклятая дверца. Но он с таким злодейским прищуром глядел на меня, что я просто обязан был одержать победу над глупой, хитрой, жадной и одновременно упрямой дамой (по годам ей уж следовало быть дамой!).

Эмилия прекрасно понимала, что если мы не узнаем про этот ход сейчас и от нее, то установим наблюдение и отыщем его благодаря кому-то из постояльцев сторожа Фрица. Но ей хотелось узнать величину возможного вознаграждения и прибавить к нему еще немножко. Беседа у нас была достаточно нелепая – я ведь не знал, какими суммами располагает военная полиция для награждения свидетелей и делается ли это вообще, а врать не мог. Не помню подробностей, да и кто бы их запомнил? Но в конце концов Эмилия все объяснила, и я едва не хлопнул себя по лбу.

Я сто раз проходил мимо этой дверцы! Там был забор, отгораживавший угол закутка между «Лавровым венком» и соседним домом, обыкновенный дощатый забор. Я полагал, что таким образом соседи «Лаврового венка» обезопасили себя от пьянчужек, имеющих скверную привычку, выпив по шесть и более больших кружек пива, безобразничать у ближайшей стенки, прямо под окнами. Заодно получился и крошечный дворик, пригодный для хранения всякой рухляди. Похожий я видел на Большой Замковой, он имел хорошо коли два аршина в ширину. Так вот, три доски из десяти составляющих заборчик были калиткой. Снаружи не имелось никаких примет, но человек, желавший тайно попасть в театр, дожидался, когда поблизости не будет посторонних, просто с силой толкал эти доски – и калитка открывалась. Далее, правда, были некоторые сложности, но вполне преодолимые.

На этом мы, переглянувшись, решили поставить точку. Бессмертный еще спросил у Эмилии, не знает ли она, где проживает Жилинский, но спросил для очистки совести.

Пожелав ей скорейшего выздоровления, мы вышли.

– Действительно ли ей полагается вознаграждение? – спросил я. – За все ее пакости? Ведь она – виновница смерти Анхен! Да и неизвестно, не сыграла ли она роковой роли в романе Жилинского и Катрины Бюлов. О себе я уж молчу!

– Все так, но скромное вознаграждение она получит, – отвечал Бессмертный. – Почему? Потому, что поможет нам опознать неприятельских лазутчиков. Вы этого Жилинского видели? Нет? И я не видел. Луиза знала, что делает, когда, приведя ее к себе домой, стала поить опиумной настойкой. Если бы не это, Эмилия, поняв, что ее рана не слишком опасна, попросту сбежала бы. И мы потеряли бы ценного свидетеля.

Я остался недоволен ответом. Бессмертный, хотя и пришел мне на помощь, видел во мне отнюдь не человека, которому порядком досталось за последние недели. Я являлся способом решения алгебраического или даже, Боже упаси, тригонометрического уравнения! Я, по всей видимости, был ему безразличен. Он даже запамятовал, что счел меня отравленным, так увлекло его разгадывание загадок, связанных с Эмилией.

Он не воспринимал Анхен как милую женщину и уж подавно не держал в памяти ее золотых волос тонкими колечками, для него имя «Анхен» было равноценно слову «труп», а «труп» служил ступенькой, на которую следовало встать для решения задачки.

Позднее оказалось, что он действительно плохо понимает женщин с их странностями; для него главным грехом человечества было отсутствие логики, и я до сих пор удивляюсь, как это он обошелся без любимого слова, когда Эмилия изображала нам свою платоническую страсть к красавчику-поляку, едва не отправившему ее на тот свет.