Рискующее сердце

Приходил час, когда он издевался над собой, вечно ищущим в столь многих одно. До каких пор будут эти блюстительницы великой тайны тысячами своих жреческих уловок прельщать его все новым идолослужением, когда он предпочел бы спокойно и основательно возделывать почву перед их алтарями, со здоровым аппетитом вкушая таинственные святые дары, как насущный хлеб? Обратиться впредь к бюргерскому, ограниченному, с экзаменами, с положением в жизни, с женитьбой, с белокурым счастьем, какая бы то ни была низменность. Но как только он решался на попытку через более длительную связь, через устойчивое сожительство выйти на мост, ведущий в ту страну надежных горизонтов, всякий раз приходилось признать невозможность этого. Никогда не выдерживал он больше трех дней, теряя самообладание в раздраженной неудовлетворенности.

Нет, не лучше ли резким движением устранить последний намек на покровы, наброшенные умом и чувством? Вечерами он сидел за тяжело льющимся пивом под сводом старинной маленькой пивной, где столетьями коротали время студенты. Эта пивная располагалась в узком, петляющем переулке, скрывавшем кроме нее лишь веселые дома с торчащими фронтонами. Звездный свет кое-как просачивался на круглые камни мостовой; фонари, висевшие на ржавых решетках, качались от ветра. Когда шел дождь, бесшумные фигуры в широких плащах проскальзывали мимо, чтобы скрыться в дверях. Тени покачивались то вверх, то вниз, окутывая углы призрачной нереальностью. Где-то пьяный разговаривал сам с собой, бессмысленно повторяя три слова, или с ревом и визгом суматоха врывалась в ночь.

Средневековье здесь все еще держалось, покоясь вне времени, хотя совсем близко вечер проносился бушующими каскадами сквозь фонарное сияние.

На дубовых скамьях вдоль стен сидели люди, умевшие поддержать определенный тон, мужчины и немногие женщины. Здесь щеголяли исторически заданной массивной грубоватостью. Под стук огромных кружек в больших количествах поедались крепко наперченные колбасы, шипевшие на сковородах; неряшливая женщина приносила их на столы прямо из кухни. Табачный дым, резкое постукиванье игральных костей в стаканах, забористые шутки и громовой смех переполняли этот вертеп до последнего уголка шумом и дымом. Спичками отмечали порции выпитого шнапса, а итог записывали мелом на столе. Кульминацию всегда возвещало появление горбатого старика, ставившего на стол цитру, чтобы прохрипеть странные песни.

Потом начиналось всеобщее буйство; каждый кричал, ревел, смеялся, чувствуя себя средоточием, а вокруг него хмель вращал неистовыми кругами людей, огни, звуки. Острые чувства вспыхивали в расплывчатом, сгущаясь у светлых и темных полюсов. Объятия рвались в объятия, скреплялись вечные брудершафты. Неужели могло преуменьшить их завтрашнее забвение? Тихо сидящего за столом избивали и без шляпы и пальто выбрасывали в ночь. Своим присутствием он омрачал веселье. Этого было достаточно, он оскорблял общее чувство, а чувство — это всё. Почему? Потому что так чувствуют. Если кто-нибудь плакал, его мир растекался в печали. Девушке делалось дурно, и ее оттаскивали за стойку. В углу располагалась компания, то и дело откидывавшая головы назад, как по команде, чтобы пропустить через горло шнапс. Некто держал речь вдохновенно, гениально, распираемый мыслями и забрасываемый на вершину ликования. Почему никто его не слушал? Факты теряли значение, тысячи ослепительных возможностей с легкостью прокатывались мимо, понимаемые уже в зачатке. Представления разгорались первичными пылающими облаками хмеля, такими тонкими и подвижными, что они без труда пронизывали все. Сердца прыгали на ребра, как хищные красные звери на решетки клеток, и гнали все более мощные, все более горячие волны крови через мозг, обычно такой холодный, такой бескровный, подвешенный в понятном. Так, скрытые силы крови воспламенялись, возрождая состояния, давно уже померкшие вдали. Неразделенные истоки оживали, крича, готовые разрядиться в простом и диком действии. Это было прекрасное, могучее чувство, возвращение из мучительной бессмыслицы разума. Наконец, воздух так сгущался, что, подобно пороховому взрыву, выбрасывал всех на улицу. Там люди разражались сумятицей и смехом, чтобы рассеяться по окрестным домам, как войско захватчиков.

Не без некоторого удовлетворения Фальк замечал, что он уподобляется им, развивая более грубые, но и более простые формы. Сначала он, как очарованный принц, проходил по дворцам зла, приписывая себе личную судьбу, и воображал себя потерянным среди потерянных, чтобы в щебне находить золотые жилы и осколки алмазов. Он вскоре отбросил такое представление как достойное романтических приказчиков, тысячекратно исчерпанное грошовыми романами. Он сбавил свои притязания, расплачивался ходовой монетой и не упускал своего. Он был уже способен давать своим желаниям отчетливые имена, излучая очевидное, само собой понятное, и не уступал в этом подмастерью столяра под воскресенье.