Рискующее сердце

Напротив, анархист явно выбивается из любого порядка; он атакует его не как отдельную, замкнутую в себе, зараженную клетку; он выявляет отношение самобытного, борющегося организма. Это отношение отличается куда более чистой, необходимейшей природой. Вот и получается, что коммунист должен ждать, когда общество дозреет, чтобы достаться ему в качестве добычи, и только в обществе, только en masse, он может эту добычу использовать. Иными словами, коммунизм совершенно не способен к борьбе против общества, так как оно принадлежит к системе его воззрений. Коммунизм — не восстание против общества, а его последний скучнейший триумф.

Не таков анархизм, избирающий каждого в отдельности со всеми своими последствиями. Для анархизма нет золотого века, чей единственный доход — предварительное взыскание податей, идущих на оплату агитации. Каждый в отдельности, насколько он решительно уничтожил общество в себе самом, сразу же может перейти к тому, чтобы распространить уничтожение на внешнюю фактуру общества, но тогда он все же не совсем презирал бы это общество, связанный с ним хотя бы в такой форме, ибо он предпочитает вдали, среди первобытных местностей, как разбойник, или в герметической замкнутости комнаты в большом городе, как мыслитель и мечтатель, возвести свою волю в ранг абсолютной инстанции.

Вот почему коммунизм как явление общественной природы обречен довольствоваться представительством общественного тела, партии, и все силы, остающиеся вне, для него пропадают, тогда как анархизм не нуждается в таком представительстве. Его деятельность концентрируется тем успешнее, чем уединеннее, независимее, изолированнее происходит она в отдельной личности. Весьма примечательно, что сказал об этом Ставрогин. Эта деятельность пересекает место, которое я называю точкой магического нуля, точку, которую мы все пройдем, в которой одновременно ничто и всё. Эта деятельность осуществляется сегодня очень многими, во всех станах, слоях и партиях, разрозненными силами, братством враждующих, в котором никто не знает другого, но каждый знает сигналыэтого братства. Мы живем в странное время.

«Но что, черт возьми, — говорил я уже тому или иному приличному парню, уверившему себя, будто в пустом кошельке должно заключаться притязание на высшую человечность, — что, черт возьми, у нас общего с грязным бельем черни?» Не бывает сообщества недовольных, и всякое недовольство стоит столько же, сколько стоит то, против чего оно направлено. С людьми, которые видят лишь барьеры между классами, плохо идти на риск. Человек, обладающий рангом, предпочтет злое общество дурному обществу, ибо ранг и ценность совпадают лишь в трагическом, а не в социальном мире, где роль ценности отходит к числу.

По этой причине решение анархиста Карла Моора исключительно человечно, а решение социалиста Карла Маркса лишь гуманитарно, как и вообще «Буря и натиск» — отраднейшая эпоха, ибо здесь немец обнаруживает свои редчайшие качества, показывая, что и ему порядок может однажды наскучить. Правда, тогда, поскольку добром и злом правит сердце, переходят все границы, — границы, которые рассудок лишь выравнивает.

Такой оценке, как сказано, соответствует и то, что я предпочитаю преступные книги постыдным и одобрю скорее преступное деяние, чем постыдное, скорее убийство, чем предательство. Как постыдные я примечательным образом очень рано воспринял известные пассажи «Contrat social», [42]которыми прельщаются неискушенные сердца, и, я полагаю, первая ласточка, о которой говорит Сент-Бёв {95}; предваряет пасмурное лето. Меня всегда удивляло, что молодые люди часто с такой уверенностью отвергают сложные явления, прежде чем окрепнет их сознание, но вкус в конце концов предшествует суждению.

Что постыдно и о чем так бесконечно расходятся мнения, я, собственно, установил раньше, чем кажется, и вкус позволил мне установить это быстрее и надежнее, чем я мог бы уяснить сегодня. Правда, и когда пьешь, очень быстро чувствуешь, что напиток невыносим, и это отвращение лишь гораздо позже подтверждается последующим химическим анализом.

Держу пари, истинный друг книг, надежный и невидимый спутник поэта — тот, кто не разучился воспринимать с дикостью, на которую мы способны лишь в шестнадцать лет, кому знакомо физическое чувство, когда сердце отвергает то, что ему отвратительно. Не знакомо ли ему то мгновение, когда, прочитав определенные места, откладываешь книгу в сторону с чувством, что дальше читать невозможно, прежде чем переведешь дух, прежде чем как-нибудь сосредоточишься? Не с этим ли чувством, которое обращается непосредственно к автору: «Это, это мучительное, это унижение, как ты мог меня этому подвергнуть?»