Рихтер и его время. Записки художника

Пасха в этом году была поздняя. Мы с Анюшей решили подарить Рихтеру пасхальное яйцо, но хотели, чтобы оно было очень большое. Долго думали, как его сделать. Было уже тепло. Можно работать во дворе. Там, на садовом столе, были сделаны из глины две впалые полуформы, идеально подогнанные друг к другу. Затем в них была многослойно вклеена газетная бумага. Она мялась, но в целом форма была хороша. Когда все окончательно высохло, получилось большое, правильное газетное яйцо, легкое и жесткое. При постукивании оно издавало сухой гулкий звук. В него была вклеена суровая нитка с петлей. Что-то рисовать на нем не хотелось, а выкрасить одним цветом казалось слишком просто.

Мы изобразили на нем небо. Все яйцо – бесконечное небо, с темной глубиной, слегка прикрытой многослойным прозрачным паром. Да это получилось уже и не небо, а только его глубина, и это странно противоречило выпуклой форме. Хотелось как-то возвратить яйцу его разрушенную глубиной поверхность. И вот появились нерегулярные белые мазки. Это не были птицы, а только как бы их полет или оброненные перья, медленно оседающие в синеве…

Святослав Теофилович был доволен и мыслью, и выполнением. Он пригласил меня красить пасхальные яйца. Мы работали целый день и не сделали ни одного яйца, похожего на другое, а выкрасили ровно сто штук.

Была чудесная Пасха. Голубое яйцо висело под плоским плафоном лампы и тихо поворачивалось вокруг оси. Гости уже ушли. Недавно начавшаяся ночь была наполнена звучащей тишиной. То дальний паровозный гудок, то перестук колес пустых вагонов…

Святослав Теофилович выглянул на балкон и кивнул мне, чтобы я вышел. Мы стояли, наклонившись над перилами. Далеко внизу отсвечивал фонарями асфальт. Святослав Теофилович вынул из кармана перегоревшую лампочку. Она тут же оказалась за перилами. Одновременно мы бросились в узкую дверь и, застряв в проходе, услышали хлопок. Потом еще откуда-то появились лампочки, уже не перегоревшие. Хлопок, и еще хлопок. К счастью, прохожих не было. На улице пусто, сыро и тепло. Весна переходила в лето.

Глава шестая. Дача

Быть может, в мысли нам приходит
Средь поэтического сна иная, старая весна?

А. С. Пушкин

Весна переходила в лето. Анюша снимала дачу почти рядом с нашим домом – всего двадцать минут на автобусе по Волоколамскому шоссе.

Простенький городок Красногорск был уже принарядившийся и немного подкрашенный после войны. Здесь строили незатейливые домики, сажали молодые яблони и смородину в явной надежде на какое-то будущее. Эта мелкая россыпь молодых хозяйств как крупа покрывала невысокие зеленые холмы с розовевшими местами карьерами. Грязная речушка, перегороженная плотиной, шумела, а в тихих водах запруды отражались зубчатые стены и башни дореволюционной ситцевой фабрики, смахивающей на оперный замок.

Домик Анны Ивановны принадлежал пожилым молодоженам. Им было лет по шестьдесят. Хозяин просто не мог дня прожить, не подкрасив какую-нибудь царапину на стенах или наличниках своего дома, и так уже лоснившегося голубым и белым. Сад цвел и благоухал, а за ним стройными рядами были спланированы грядки.

Хозяева, очевидно, так любили друг друга, что не могли и минуты прожить врозь.

Внутри их новой бело-голубой уборной имелась гладко выструганная и покрытая лаком доска. В ней трогательно соседствовали два круглых отверстия. Одно – побольше, другое – поменьше. Это нас смешило, и мы по очереди вспоминали всякие классические пары – кто больше: Пелиаз и Мелизанда! Филимон и Бавкида! Ацис и Галатея! Такие же, как Ромео и Джульетта, Руслан и Людмила, Тристан и Изольда, имели меньшую стоимость по причине своей сверхизвестности.

У хозяев был пес Джульбарс. В целом – немецкая овчарка. Но Красногорск есть Красногорск, и поручиться головой за чистоту породы Джульбарса никто не мог. Однако пес весил килограмм пятьдесят, был бурно приветлив и от радости мог легко сбить с ног. Из всех нас Джульбарс явно выделял Рихтера. Ведь только он был в силах держать эту огромную собаку на руках, животом вверх, как ребенка. Так они оба любили иногда погулять по саду. Мы хохотали, а хозяева деликатно посматривали издали и как бы не замечали.

Ели на маленькой террасе. Место Рихтера было у окна. Его огромный загорелый локоть висел над дорожкой. Анна всегда готовила с любовью, но особенно – когда бывал Святослав Теофилович. Тогда она просто священнодействовала у двух керосинок, и эти трапезы были великолепны и изобретательны.

Вот мы за столом. С нами Наталья Владимировна Сапожникова, старинная подруга Анны. Попросту – Пуша. Это бывшая фрейлина последней императрицы. Теперь же она стара, глуха и бесконечно добра. Фиолетовая от сердечной недостаточности, чуть вывернутая нижняя губа делает ее лицо почти детским. Это – дивная душа, всем понятная и симпатичная.

Итак, Наталья Владимировна Сапожникова сегодня с нами. Она почти не слышит разговора и поэтому не может во всем участвовать. Живет чуть-чуть отдельно.

Анна (очень громко):