Рихтер и его время. Записки художника

14 октября 1997 г. – 17 мая 1998 г.

II. Маленький портрет в барочной раме (Записки художника)

Иль, может, из моих друзей
Двух-трех великих нет людей?

А. С. Пушкин

Знаете, как бывает в музеях?

На пустой стене – маленький портрет в барочной раме. Сам он – темен и почти не виден. Зато кругом – резные листья со следами стертой позолоты, сатиры, нимфы, сюжеты королевских забав.

Рама стара и прекрасна, легка и суха. Ее не портят ни следы древоеда, ни отколы, ни трещины.

Прошли века.

Теперь это уже что-то вроде короны, некий признак высшего достоинства, драгоценный ковчег, где сохраняется Дух.

Раскрытые створки удерживают шлифованное стекло, в котором совсем темно, только чуть светит серо-голубой взгляд, едва угадывается прекрасный купол лба, небрежный мазок воротника под старым лаком, да сургучное ухо, да складка от крыла носа к углу рта.

Остальное – ты сам. Собственное отражение. Смотри сколько хочешь.

И все-таки…

Глава первая. Знакомство

Поедем, я готов, куда бы вы, друзья,
Куда б ни вздумали, готов за вами я.

А. С. Пушкин

И все-таки сначала надо познакомиться и сказать, что шел 1947 год.

Вот – моя мама, Лия Викторовна Терехова-Обни́нская. Она еще довольно молода. Ей чуть-чуть за сорок. Она – дочь Виктора Петровича Обнинского, журналиста и публициста, трагически погибшего за год до революции и известного по своим книгам «Новый строй» и «Последний самодержец Николай II».

Облик маминой матери, Клеопатры Александровны Саловой, на памяти у многих – благодаря прекрасному рисунку Серова «Дама с зайчиком», сделанному в 1904 году, в год рождения моей мамы…

Подмосковный город Обнинск каким-то чудом до сих пор носит это имя, хотя ударение перескочило на первую букву.

По семейным преданиям, в доме Обнинских, стоящем и сейчас в руинах на окраине этого города, в 1812 году отсиживались от французов. Просто заперлись. А с крыши ночами было видно зарево над Москвой, полыхавшей за девяносто верст на северо-востоке.

Это о маме, для начала.

Теперь – Анюша, или Анна, или Анна Ивановна Трояновская – моя тетка, двоюродная сестра мамы. Ее отец – московский терапевт Иван Иванович Трояновский, а мать – Анна Петровна Обнинская – родная сестра маминого отца.

В 1947 году Анюше уже шестьдесят три, и она в полной мере – живой осколок прошлого. В начале века училась живописи в Париже, у самого Матисса, кроме того, одно время серьезно занималась пением в какой-то консерватории в Италии. Впоследствии прожила всю жизнь в Москве, была с незапамятных времен членом Союза художников и, не без успеха, преподавала пение, занималась дома, на Арбате, в Скатертном переулке.

Доктор Трояновский имел в жизни два великих пристрастия – искусство и орхидеи. В этой любви он был совершенно счастлив. Одна из лучших в мире коллекций орхидей принадлежала Ивану Ивановичу. И когда случился пожар и сгорело почти все, то со всего мира ему начали присылать клубни погибших цветов, и таким образом потерянное, казалось, безвозвратно было быстро восстановлено.

Лечились же у Ивана Ивановича почти все известные в то время художники и музыканты. Среди них были Левитан и Серов, Шишкин, Шаляпин, Рахманинов, Танеев, и даже Римский-Корсаков как-то приезжал к нему в Москву.

Анюша вспоминала:

– Тихий, вежливый человек с длинными бледными пальцами…

Дом Трояновских в Буграх был в четырех верстах от дома Обнинских. В Москве же обе семьи жили у Никитских ворот, в нескольких шагах друг от друга. Все знакомства были общими.

Это – Анюша.

А теперь – главное. Святослав Теофилович Рихтер.

Здесь ему тридцать два года. Москва только начала восхищаться его концертами. Еще было много людей, предпочитавших Софроницкого или Гилельса. Однако Большой зал консерватории, когда там играл Рихтер, уже бывал так переполнен, что ни о каких билетах в кассе и речи не могло быть.

Мама звала его Слава. Анюша – Славушка, Славенька; когда же речь заходила о серьезном – Святослав. И очень редко, за глаза, конечно, когда дело касалось каких-то государственных или культурно-мировых значений, Анна говорила: «Рихьтер» — с мягким «х».

– Рихьтер!

И глаза ее делались жесткими и наступательными. Тут уж – никаких поблажек! Она его защищала! Она любила его нежно и восхищенно, хотя и деспотически. А говоря о нем с нами, часто прибавляла слово «бедный».

Анюша читала по-французски и по-немецки, как по-русски, – наверное, только чаще, чем по-русски. И слово «бедный» на этих языках, как выражение нежности, понимания, сострадания, как-то естественно перешло в ее сознании на личность Святослава Теофиловича и прочно здесь утвердилось.

Анна Ивановна говорила:

– Святослав играет сегодня… Бедный мальчик! Он совсем болен…

Потом, помолчав:

– Господи, только бы ему начать, только б начать…