Рихтер и его время. Записки художника

С этого времени они с матерью стали воспитывать его годовалого сына. И вот их снова было трое. Две женщины и ребенок. С началом войны они уехали из столицы. Нальчик, Тбилиси, города Средней Азии – так пролегали пути их скитаний. Жизнь у чужих людей. За концерты платили продуктами…

Перед лицом общего бедствия отношения людей друг к другу облагораживались взаимным состраданием. Дружба военных лет сохранилась навсегда. Но все же жизнь без дома – тяжелейшее испытание. Они терпели и ждали. Наконец пришло время, и они возвратились.

По приезде свое жилье они нашли в разорении, но такое было повсюду.

Постепенно жизнь медленно налаживалась. Часто окружающее казалось непереносимым, но все-таки они выдержали. Это был их дом. Они были у себя. В окнах двух комнат виднелось одно и то же: старенькая церковь и школа, а дальше – ржавые крыши да небо.

Но было нечто такое, что составляло, пожалуй, лучшую часть их окружения. Под окнами росли тополя. Они не доставали до окон, но были уже рядом. Еще год – и верхушки деревьев будут заглядывать прямо в комнаты.

Летом, среди пыльного асфальта и раскаленных крыш, это так радовало. Уже в апреле ветви меняли цвет, из серых делались золотистыми. Едва сходил снег – набухали почки, и через неделю деревья окутывались зеленым туманом и вскоре выглядели совсем по-летнему. Так год за годом приходило сюда лето. И этого ждали.

Однажды в один из солнечных дней начала марта она ушла в консерваторию. Домой возвращалась ранним вечером, радуясь теплой, совсем весенней погоде. Свернув в переулок, она остановилась, пораженная переменой: тополей больше не было. На тротуаре виднелись низкие пни да немного древесной трухи. Она вошла в подъезд и стала подниматься по лестнице. Что-то очень значительное ушло сейчас из ее жизни… Это лето придет иначе… Оно будет уже другим.

В комнатах все казалось по-прежнему, но было жарко. Она приоткрыла окно и выглянула. За подоконником зияла бездна…

Из воспоминаний Нины Дорлиак о Святославе Рихтере:

«Мы со Славочкой прожили вместе целых пятьдесят два года, но так и не перешли на “ты”. Всегда говорили друг другу – “Вы”»…

Познакомились мы во время войны. Сначала только здоровались, встречаясь случайно, потом наше знакомство стало ближе.

В те годы в музыкальных кругах Москвы о нем уже давно говорили как о выдающемся пианисте. И когда стало известно, что он будет играть на всесоюзном конкурсе в Малом зале, вся музыкальная Москва устремилась туда. Желающих было много больше, чем мест, но мне все же удалось попасть на его выступление. Оно было поистине великолепным, хотя во время его игры в зале погас свет и он играл в полной темноте. Успех был громадным. Потом мы встретились и немного поговорили.

Слава, конечно же, получил первую премию, и это казалось естественным после такого выступления. Однако на самом деле все было не так просто.

Жюри возглавлял Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Уже спустя годы он вспоминал, как в те дни ему позвонил Микоян и сказал: “Я слышал, вы боитесь дать первую премию Рихтеру? Не бойтесь… Давайте…”

Итак, премию ему дали, но не одному, а поделив ее с Виктором Мержановым, его однокурсником.

Помню выступление Виктора. Славочка сидел рядом со мной и страшно за него волновался. И собой он был тогда недоволен, несмотря на громадный успех в зале. Он говорил, что не хотел играть на конкурсе, что ему совсем не нужны эти соревнования и что он согласился на участие в них только потому, что его очень просил об этом Нейгауз.

Вскоре я встретила его как-то, выходя из филармонии. Он попросил разрешения проводить меня, и мы пошли пешком от площади Маяковского в сторону Арбата.

Он предложил мне дать с ним совместный концерт. Но он был так знаменит! Я подумала, что он предлагает мне петь в одном отделении, а другое будет играть сам, но оказалось, что он хочет аккомпанировать мне весь вечер.

Для меня это было и неожиданно, и очень дорого. Мы начали репетировать. Он приходил к нам на Арбат, где мы с мамой занимали две маленькие комнаты в коммунальной квартире. Мама всегда уходила и слушала нас через дверь. Как-то она сказала, что хотела бы, чтобы этот музыкант всегда играл со мной.

Под нашими окнами росли дивные тополя. Однажды их срубили. “Не к добру это”, – подумалось мне тогда, и я не ошиблась…

Через несколько дней скоропостижно скончалась мама. Я осталась одна с моим еще совсем маленьким племянником – Митей. Горе мое было велико, но все же наши занятия вскоре возобновились.

У Славочки всегда было свое мнение, свое определенное понимание музыки, но это было так близко мне, что я всецело разделяла его представления и никогда с ним не спорила. Наши намерения совпадали.

Я помню, как мы работали над “Гадким утенком” Прокофьева. Это было месяца через два после смерти мамы. Музыка Прокофьева так тронула меня, что, я прямо стоя у рояля, вдруг заплакала и не могла больше петь. Посмотрела на него и увидела – он тоже плачет.

Потом он так же, как и я, как-то особенно нежно любил это сочинение.