Риф

Из глубины Таня видит лицо доктора Осипова. За спиной у него Лера – уставшая, заплаканная. Осипов разговаривает с телом Тани, и Таня хочет докричаться до него: «Помогите! Пожалуйста, помогите!» – но не может произнести ни слова, тело не реагирует. Тело Тани произносит совсем не те слова, тело Тани рассказывает, что у нее все хорошо и она чувствует себя не просто отлично, а даже лучше, чем отлично, – она наконец нашла смысл жизни.

Доктор Осипов смотрит прямо в глаза и говорит:

– Дай знак, если ты еще там.

И Таня начинает карабкаться вверх по стенкам внутренней ямы; они скользкие, покрыты слизью и еще шевелятся, словно бы состоят из тысяч маленьких черных насекомых. Таня не может выбраться, все время соскальзывает вниз. Тогда в отчаянии она подбирает со дна шмат глины и швыряет вверх, в то самое окно, сквозь которое смотрит теперь на мир. Глина влетает в экран, и тело Тани в реальности дергается и начинает тереть глаз.

– Что такое? – спрашивает доктор Осипов.

– Да вот, что-то в глаз попало.

– Дайте посмотрю.

Доктор Осипов оттягивает телу Тани веко и разглядывает глаз, светит в него фонариком – и Тане кажется, что свет падает прямо на нее, что еще чуть-чуть – и он увидит в глазном дне эту яму и саму Таню, крошечную и беспомощную.

Она хватает еще шмат глины и подбрасывает – и у ее тела снова дергается глаз и текут слезы.

Доктор Осипов улыбается, но это грустная улыбка.

– Сделай так еще раз, – говорит он.

Таня бросает еще один шмат глины – и у тела вновь дергается глаз.

Тело Тани держат в отдельной палате, ему дают витамины и хорошо кормят, и раз в два дня к ней заходит доктор Осипов со своим коллегой – консультантом по выходу, – и они разговаривают с ней. Иногда она слышит голос Леры, сестра приезжает к ней раз в неделю, сидит рядом с кроватью и разговаривает, и постепенно стенки внутренней ямы, в которую свалилась Таня, перестают шевелиться, начинают затягиваться, высыхать и покрываются твердыми рубцами. По этим рубцам уже можно карабкаться, они работают как выступы на скалах, и Таня начинает ползти вверх, срывается и пробует снова – и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова, и снова.

Она учится, изучает рубцы, пробует разные варианты, и вот она уже почти наверху, рукой тянется к краю ямы.

– И крута гора, да забывчива, – слышит она. Это знакомый голос. На краю ямы стоит мать, и Таня с испугу отпускает руки и опять падает. Мать не живая, не настоящая – она собрана, склеена из Таниных мыслей и воспоминаний; лицо ее странного цвета, словно картонное, оно похоже на папье-маше или поверхность осиного улья; она вся как будто собрана, склеена из ульев, кое-где на лице кожа рассохлась, рассыпалась, видны соты, из них выползают осы. Таня вновь пытается выбраться, но слепленный из осиных ульев силуэт матери не пускает ее – сталкивает назад всякий раз, стоит ей зацепиться за край. И это продолжается часами и днями.

– Куда полезла? Сколько раз тебе говорить: сор из избы не выносят!

– Сиди, не высовывайся!

– Кто прошлое помянет, тому глаз вон!

– Не доросла еще! Не спорь с матерью, я дольше тебя жила, лучше знаю.

– Ну чего ты фигней занимаешься? Разве это работа? Это ненастоящая работа! Настоящая работа – это когда ты пользу стране приносишь!

– Что, опять выбрала надувную селедку?

– Ты это сама выбрала, не жалуйся потом.

Таня устала – хотя как можно устать, если ты – всего лишь проекция собственной личности, застрявшая в подсознании? – села на дне, оперлась спиной о стену ямы.