Резистент

После укола я снова становлюсь сонливой; еле успеваю затолкать в себя принесенный ужин. Просыпаюсь не то от кошмара, не то от озноба. Раннее утро. Я тяжело дышу, кожа на ноге так натянута, словно стала мне мала; тело пульсирует от боли. Я понимаю, что действие обезболивающего препарата ослабевает, но никто не придет помочь мне. Сдерживаю желание снять повязку и осмотреть рану. Вылезаю из постели, ковыляю к туалету, цепляясь за стены. Меня бьет озноб, но я вся в поту, как будто лежала под сотней одеял. Отмываюсь над раковиной, как могу. Еще один день, и я здесь загнусь. Но где-то рядом Адам. Возможно, он жив, возможно, страдает, как я. И я должна держаться, чтобы его отсюда вытащить.

За завтраком я игнорирую боль. Когда приносят обед, лежу под простыней, пропитанной моим потом, и едва нахожу силы поесть. А к ужину расплавляюсь, вот-вот начну стекать с кровати. Заявляется первый врач. Осматривает меня, но вместо того, чтобы сделать спасительный укол, уходит. Возвращается с помощником, чтобы измерить мне температуру. Я плохо их различаю, в глазах плывет, и я вижу лишь силуэты, то отдаляющиеся, то приближающиеся.

– Почти сорок, – сообщает помощник. Врач цокает языком.

– Вколи жаропонижающее.

Я почти не чувствую укола. Боли тоже почти не чувствую. Я растворяюсь в белизне палаты и уплываю прочь.

В следующие дни я то выплываю из забытья, то снова тону в нем. Теряю счет завтракам, обедам и ужинам. Когда чувствую силы, тащу свое тело к раковине, отмываюсь, пытаюсь освежить лицо холодной водой. Врачи меняются через день; теперь они ходят ко мне и утром, и вечером, и мне становится легче. Я чувствую, что иду на поправку. Но никаких новостей об Адаме, никаких бесед с Берневым или Линой. Вся моя жизнь – четыре белых стены, крошечное окно, армированная дверь, уколы, таблетки и полные презрения взгляды медиков. Но когда я в сознании, я обдумываю свои решения снова и снова. И я готова.

Утром приходит врач, она одна. Вяло интересуется моим самочувствием, я отвечаю, что все хорошо. И это не совсем ложь: по сравнению с предыдущими днями я в полном порядке. Повязка на ноге свежая, – значит, ее сменили, пока я спала. Может, так даже лучше.

Обхожу палату. Нога отзывается ноющей болью, но эта боль терпима. Я осматриваю каждый угол, каждый закуток, но не нахожу того, что искала. В палате нет абсолютно ничего, кроме кровати, табурета, унитаза с раковиной и меня. Все предусмотрено. Даже занавесок на окнах нет. Дверь на мгновение открывается, на полу появляется тарелка с обедом. Обычная белая стеклянная тарелка.

Кажется, я нашла то, что искала.

Врачи всегда приходят в одно и то же время. В палате нет часов, но я и так знаю, что здесь все по расписанию. Дверь открывается. Ужин. Я голодна, но не ем. Я наготове.

Появляется врач. Это та, которая решила, что я преувеличиваю. Она подходит ближе, бросает быстрый взгляд на мое лицо.

– Выглядишь здоровой, – хмыкает она.

– И что, укола не будет? – интересуюсь я.

– Это последний. Завтра будешь терпеть.

Я вспоминаю все, чему училась на тренировках, о чем говорили тренер и Адам. Нужно уметь выждать момент. Нужно контролировать ситуацию каждым органом чувств. Женщина опускает глаза, чтобы открыть ампулу… Опускает в горлышко ампулы иглу, и шприц медленно наполняется жидкостью… Сейчас.

Я двигаюсь быстрее, чем могла себе представить. Табуретка – грозное оружие, если вложить в удар всю силу, которая еще осталась. Медичка валится с ног, шприц откатывается к стене. Перепрыгиваю ее тело и хватаю шприц, тут же вонзаю его ей в бедро. Она вопит.

– Не преувеличивай, – выплевываю я, забираясь на врача сверху. Возможно, в палате есть камеры. А может, и нет, – ведь никто не заметил, как я, отмывая тарелку, «случайно» разбила ее и спрятала обе половинки под матрасом.

– Карту, – требую я, вытаскивая один из осколков. Угроза превращает медичку в испуганную овечку:

– В нагрудном кармане, – визжит она, зажмуривая глаза. Как будто это ее спасло бы. Я вытаскиваю ключ-карту, поднимаюсь на ноги. Адреналин пока позволяет игнорировать боль.

– Не подниматься, – приказываю я. Скоро она уснет от укола и тогда точно мне не помешает. Но до того времени здесь, наверное, появится сотня охранников. Меня не убьют. Максимум – еще раз в ногу выстрелят.

Открываю дверь и несусь по коридору так быстро, как позволяет рана. Кажется, кожа под повязкой лопается от напряжения, легкие разрывают грудную клетку изнутри. Но я заставляю себя идти. Медлить нельзя; только не сейчас. Открываю картой каждую дверь по пути и заглядываю внутрь. Везде пусто. Наверное, в этих палатах держали Иванну и остальных, но теперь они свободны, лаборатория почти пуста. Если я узнаю, что Адам погиб, то не допущу никакого обмена, и никто в эти стены не вернется.

И вот за третьей дверью я нахожу его.

Адам лежит на кровати, глаза закрыты, от руки тянется трубка капельницы. Грудь медленно поднимается и опускается в такт спокойному дыханию. Адам жив. Я бросаюсь к нему и трясу за плечи, хотя и понимаю, что он без сознания.

– Адам! Адам, очнись!