Ревет и стонет Днепр широкий

— А ну! — огрызнулся Наркис. — Разойдись! А то как стрельну — и господи помилуй!

От его могучего баса толпа шарахнулась в разные стороны.

Но через минуту люди собрались снова.

Петлюра торопливо пересек садик. Корнилов арестован и посажен в тюрьму в Старом Быхове! Что же теперь будет? Как быть с корниловским приказом о создании национальных частей? И как же теперь будет с передислокацией украинизированных частей со всех фронтов на Украину? Главкоюз Деникин должен был получить приказ Корнилова еще тогда, когда Корнилов был главковерхом, а не заключенным в Старом Быхове? Следовательно, нужно было, не теряя ни минуты, повидать генерала Деникина.

Но, едва лишь въехав в город, Петлюра услышал еще одну новость: Деникин тоже арестован — только что, в его же штабе.

Быть может, вызвать из Киева гайдамаков, сечевиков и отбить генерала Деникина?

Или даже двинуться в Старый Быхов и освободить самого Корнилова?

Галиматья, конечно! Но все это нужно было обмозговать, нужно было сориентироваться, принять решение, позвонить в Киев, — в «Эльдорадо», где офицеры штаба дневали и ночевали, был установлен полевой телефон.

Петлюра рванул дверь шантана и почти вбежал в салон.

Черт возьми! Салон в эту пору не был пуст: трое уже сидели там за столиками. Перед одним стояла бутылка кефира, а перед другим — белый чайник и рюмка, третий курил, выпуская облака табачного дыма.

И — черт побери! — двоих Петлюра знал: офицер для особых поручений Боголепов–Южин и полковник Муравьев! Третий был Петлюре не знаком: зализанные через лысинку черные волосы, под носом усики шнурком, резко выступающие скулы на исхудалом — то ли от переутомления, то ли с перепоя — лице: какой–то шалопай, таких теперь до черта развелось при штабах и земсоюзах! Одет он был в защитный френч без воинских знаков различия, синие галифе и желтые краги — в таком наряде щеголяли теперь всякие агитаторы и комиссары. Перед ним стояла бутылка из–под кефира, и он не спеша отхлебывал из чашки.

Раздосадованный Петлюра остановился на пороге. Ящик полевого телефонного аппарата стоял на окне. Но ведь при посторонних Петлюра не мог разговаривать с Киевом!

Петлюра коротко поклонился — всем троим сразу. Все трое сидели далеко друг от друга: то ли они не были знакомы между собой, то ли только что разругались и разбежались по разным углам. Боголепов–Южин вынырнул из облака дыма, поднялся, щелкнул шпорами, склонил голову и снова сел, окутавшись новыми клубами дыма. Остальные двое никак не реагировали на присутствие Петлюры.

Петлюра присел к ближайшему от порога столику, бросил фуражку на стул, рука легла на стол, и пальцы сами собой начали выстукивать барабанную дробь.

Как же быть? Возвращаться в Киев? Вот так — ни с чем? Нет, нет, нужно прежде здесь, на месте, сориентироваться в положении на фронте, то есть не на фронте, а именно в штабе фронта. Положение на фронте известно и так: австрийцы остановились по линии реки Збруч и накапливали силы. А наши снова засели в окопы и митингуют. Воевать или не воевать? Митингуют и дезертируют. Мир миру или война войне? Собственно, только украинизированные части и казаки Каледина и держат Юго–Западный фронт. На фронте картина знакома. А вот в штабе фронта… Кто будет теперь вместо Деникина? И кто, самое главное — кто, верховным вместо Корнилова? Неужели отважится сам Сашка Керенский? Но ведь он не военный специалист? Впрочем, Петлюра тоже не был военным специалистом…

От столика, за которым сидел Муравьев, вдруг послышалось:

— А я вас знаю, молодой человек! Хотя и не имею чести быть с вами знакомым. Вы — Симон Петлюра, генеральный военный секретарь этой самой Центральной рады.

Савинков быстро поставил на стол чашку с кефиром, вытер усики и взглянул на Петлюру. Глаза у него были маленькие, но быстрые и взгляд пронзительный.

— Лейба! — крикнул Муравьев, постучав опорожненной рюмкой о чайник. — Проснись, очухайся, сукин сын! Пива, водки, шампанского его превосходительству генеральному военному секретарю! — Он был уже навеселе. — Или, может, предпочитаете молочко? Может, перешли на диету, как и товарищ комиссар нашего фронта?

Муравьев, очевидно, хотел вложить в эти слова едкую иронию, но смысл ее не дошел до Петлюры. Муравьев говорил хриплым, злым голосом, глаза его, как всегда — когда он пьян и когда трезв, когда нанюхается кокаина и когда не имеет такой возможности, — глядели дико, исступленно, почти безумно Он был в черкеске темно–малинового сукна, но воротник расстегнул и обнажил грудь: в салоне и впрямь было душно.

— Бросьте, Муравьев, — спокойно сказал Савинков; он говорил тихо и мягко, голос у него был глухой — Лучше познакомьте нас с товарищем Петлюрой.

— Ах, вы не знакомы! Рекомендую: Савинков — Петлюра. Ваш генеральный секретарь — ваш комиссар. Только в нашей идиотской стране возможно, чтобы человек, который претендует стать начальником фронта, был не знаком с человеком, который претендует стать комиссаром этого же фронта! Нет, господа, вы находитесь именно там, где вам и надлежит быть: сумасшедшие в доме для умалишенных.