– Не обижайся, – сказала Надя и положила свою плоскую ладонь на его сжатый кулак. – Зачем мне тебе врать? Я ничего не хочу, кроме одного: поскорее достичь моей цели. А для этого мне нужно очень много сил, энергии и времени. Я не могу растрачивать себя на что-нибудь еще. Я и так боюсь, что не успею. Что, когда я приду к тому, что мне нужно – к частной практике, к большому дому с садом на берегу океана, к спортивной машине и независимости, – уже может быть поздно. Слишком этот путь долгий, и как много на него нужно сил. Ты ведь знаешь, я стараюсь не для себя.
– Знаю, – сказал Ашот. – Но прошло уже пять лет, как ты здесь. Неужели ты все еще его любишь?
– Что значит пять лет? Я буду любить его всю мою жизнь.
Сидеть за стойкой дальше было бессмысленно, Надя поехала к себе в городок, Ашот на автобусе вернулся к Сусанне. Квартирка у Нади была из рук вон плохая. Какая-то фанерная конура без кухни, без ванной комнаты, а для душа – дырка в полу за плохо натянутой полиэтиленовой занавеской. В комнате из мебели была только старая кровать, а вся Надина утварь и скудная одежда лежали в картонных коробках. В коробках же были собраны книги. Учебники – в огромной коробке из-под макарон, фармацевтические справочники – из-под кофе, а самая маленькая коробка – из-под сапог – предназначалась для стихов. Стихи Надя читала по-русски.
У Нади было три занятия в этой жизни. Если она не работала и не спала, она занималась и сдавала экзамены. Боже, сколько она уже сдала их! Теперь ей надо было отработать два года в этом больничном ангаре, и она могла бы рассылать резюме в другие, более приличные больницы. Частная практика была еще так далеко, что даже не маячила на горизонте. Если бы Ашот хотел быть врачом здесь, в Америке, ему предстояло бы пройти то же самое.
Он прекрасно помнил, как он увидел ее в первый раз. Она работала в терапевтическом отсеке. Смотрела больного – чернокожего человека с синими губами; на фоне черной кожи синий цвет губ выглядел еще более жутко, чем у белых. Надя крикнула, чтобы ей подвезли доплер – она хотела убедиться, что у больного нет порока сердца, и Ашот, устроившийся тогда в ангар санитаром и работающий всего второй день, как раз и подкатил к ней нужный ей аппарат на тележке.
– Thanks, – рассеянно сказала она, думая о больном, и не сразу поняла, как неожиданно прозвучал ответ.
– Да ничего, пожалуйста, – сказал Ашот, как будто это разумелось само собой в американской прерии. Она, сообразив, подняла на него тревожные глаза.
– Вы русский? – спросила она, и в ее голосе он услышал и удивление, и радость узнавания.
– Нет, армянин, – ответил Ашот и широко улыбнулся в ответ.
– Это все равно, – сказала она и покраснела, сообразив, что могла его обидеть.
– Вы правы. Теперь и я думаю, что это все равно. – Ашот продолжал улыбаться, и она, успокоившись, что он не сердится на ее необдуманное замечание, стала быстро подсоединять к больному проводки. Когда исследование было закончено и Ашот изготовился увезти аппарат, она, посмотрев на него внимательно, сказала:
– А вам кто-нибудь говорил, что вы немного похожи на Пушкина?
– Здесь, в Америке, от вас я это слышу впервые. А в Москве мне говорили об этом на каждом шагу.
Она улыбнулась:
– Так вы из Москвы? И… – он уловил секундную заминку, – …и тоже врач?
– Как ни поразительно, но это факт! – принял гордую позу Ашот. – Два русских врача встретились в одной американской дыре. Давайте, как будет затишье, попьем вместе кофе?
Она сразу же согласилась. И хоть затишье пришло не скоро, зато Надя, не чинясь, как-то сразу и рассказала Ашоту, какой тернистый, но в то же время довольно обыкновенный путь привел ее в этот больничный ангар.