Рембрандт

Рембрандт решил написать с сестры небольшую богоматерь. Правда, сюжет был чисто католический и никогда особенно не привлекал его — он может хоть сейчас придумать дюжину других, которые будут ближе его страдающему и печальному сердцу. Взять, например, «Изгнание торгующих из храма» — в этой картине так легко дать выход гневу, который вызван долгим молчанием Хейгенса и предпочтением, отданным Ливенсу. В «Иакове, благословляющем детей» он выразил бы то возвышенное и мрачное чувство покоя, которое подчас охватывает его, когда они с отцом, не глядя друг на друга и подняв лицо к ласковому апрельскому солнцу, сидят на крыльце и молчат. В наброске к «Тайной вечере» он уже попытался передать согласие в семье — ощущение того, что воля и стремление каждого из домочадцев отступают на задний план перед лицом общей и неотвратимой утраты, но бессмысленно начинать работу над таким большим полотном, когда он столько времени занят на мельнице. Итак, отчасти потому, что писать все равно было надо, отчасти потому, что в последнее время Лисбет казалась еще более подавленной, чем он сам, Рембрандт попросил сестру позировать ему для небольшой картины «Богоматерь с младенцем», в которой он надеялся найти применение и своему манекену.

Его удивляло, почему только он один замечает, какая перемена произошла в Лисбет. Девушка работала теперь механически, как лошадь, вращающая жернов, — не останавливаясь и почти не поднимая голову. С кем бы она ни разговаривала, даже с бедным дурачком, который пытался ухаживать за ней, лицо ее неизменно сохраняло все то же каменное выражение. Она приступала к своим обязанностям, едва успев натянуть платье и не дав себе труда умыться и причесаться. Даже равнодушное согласие позировать брат вырвал у нее только после того, как убедил девушку, что ему не написать картины, если Лисбет не оставит на время ведро и щетку и не придет в мастерскую.

Выбрать время для сеанса тоже оказалось не легко. К четырем часам дня должен был приехать за солодом пивовар Пит Янс, один из постоянных покупателей Хармена Герритса, но, к счастью, Адриан обещал уйти из своей мастерской и присмотреть за мельницей.

Когда Лисбет пришла в назначенный час, Рембрандт был тронут: сестра немало потрудилась над собой. Она тщательно вымылась, зачесала волосы назад, чтобы они не мешали тюрбану, который, как предупредил ее брат, ей придется надеть, и лицо, не смягченное теперь рамкой свободно падающих кудрей, побледнело и посуровело. На девушке было пурпурное платье, надетое сегодня в первый раз: скроила она его еще в феврале, но так и не успела закончить до пасхи. У Рембрандта не хватило духу набросить ей на плечи кусок голубого атласа, заранее выложенного на рабочий стол, и он утешал себя мыслью, что положит ей на колени лисий мех, оранжевые тона которого будут великолепно гармонировать с пурпуром.

— Ты сегодня замечательно выглядишь, Лисбет, — сказал он. — Вот я и напишу тебя такой, разве что прическу изменю да тюрбан добавлю. Сидеть будешь на табурете, а ноги я задрапирую тебе лисьим мехом.

Надевая тюрбан, усаживаясь и принимая позу, сестра отвечала на его непринужденные замечания лишь односложными «да» и «нет», и Рембрандт подумал, не опасается ли она, что он начнет выспрашивать ее насчет Хендрика Изакса. Сказать сестре, что он считает плотника подходящей для нее парой, художник не мог; взять на себя ответственность и посоветовать ей отказать ему тоже не хотел — лучше уж Хендрик Изакс, чем вообще никто. Он растянул на коленях сестры сухой, пахнущий мускусом мех и принес манекен — он заблаговременно велел маленькому Дау запеленать его, как ребенка.

— На, держи. Я знаю, эта штука кажется смешной, но ты все-таки постарайся не смеяться, — сказал он, кладя куклу девушке на колени.

Но не успел Рембрандт усесться на высокий стул и взять в руки сангину, как он уже понял: позу надо переменить — сестра выглядит в ней такой же безжизненной, как манекен.

— Прижми его к себе, — сказал он так, чтобы в голосе не слышалось даже намека на раздражение — последние, печальные недели научили его этому. — Можно подумать, что он у тебя вот-вот свалится на пол. Подложи ему одну руку под голову, а другой обхвати его за плечи.

Лисбет сделала то, что было велено, но поза ее не стала от этого естественней. Она сидела выпрямившись, словно застыв, никакой близости между нею и манекеном не чувствовалось, и положение ее усталых рук казалось на редкость неправдоподобным.

— Да прижми ты его к себе, понимаешь? — сказал Рембрандт и нервно рассмеялся, чтобы скрыть свое раздражение. — Вообрази себя матерью. Это, конечно, всего-навсего жалкая кукла, но предполагается, что она — твое дитя.

Девушка не шевельнулась, только слегка приподняла голову.

— Не могу, — ответила она. — Поискал бы ты лучше кого-нибудь другого.

— Вздор! Ты что, детей на руках не держала?

— Держала, но не так, как тебе хочется. Детей моих подруг я тоже не умею держать. Я, наверно, не такая, как все, нет у меня материнского чувства.