Рембрандт

Сейчас страстная неделя, а значит, христианин подавно не должен желать зла своему единоверцу, если даже тот попадается на глаза королю Карлу только благодаря тому, что стоит на плечах Рембрандта. Да, сейчас страстная неделя, но слова восторга, который полагается изъявлять в таких случаях, никак не приходят на ум мельнику — он слишком устал. Кивнуть непривычно кружащейся головой — вот и все, что он может сделать.

— Я хотел вам сказать, Хармен Герритс, — изящная маленькая рука в трепещущей на ветру кружевной манжете дотронулась до груди мельника, прикрытой изношенной шерстяной курткой, — что, невзирая на выпавшую Ливенсу удачу, ваш сын Рембрандт настолько же выше его, насколько мы с вами выше медведей, пляшущих на ярмарках. Ваш сын Рембрандт станет художником, равного которому еще не было в Нидерландах. Имя его будет упоминаться рядом с Дюрером и Микеланджело, и когда этот день наступит, все давно позабудут о том, что его подражатель был приглашен к английскому двору. Поверьте, друг мой, — палец художника еще крепче надавил мельнику на грудь, где гулко билось сердце, — я говорю все это так же искренне, как верю в то, что мне отпустятся мои грехи, а душа будет спасена.

Но Хармен не мог даже выразить свою признательность — в нем сталкивалось сейчас слишком много противоборствующих течений: море, по которому Ян Ливенс поплывет к богатству и славе, и захлестывающий его самого прилив годов; волны надежды, разбивающиеся о сердце, и поток его собственной взбудораженной крови. «Наверно, я сейчас умру, — думал он, глядя на чашечки цветов — белые, лиловые, алые, которые расплывались перед его глазами. — Наверно, я упаду лицом вперед, соседи бросятся к окнам, а женщины выбегут из дома и поднимут бесполезный шум…».

Но смятение прошло, волны отхлынули, и он увидел, что господин ван Сваненбюрх поддерживает его под локоть и тревожно глядит ему в лицо.

— Вам дурно, Хармен Герритс?

— Нет, нет, все хорошо, ваша милость. Просто у меня закружилась голова, а потом прошло. Так теперь все время — то накатит, то отойдет.

— Вы, надеюсь, не работаете? Только отдыхаете?

— Только отдыхаю. Домашние не дают мне даже пальцем шевельнуть — все сами делают.

— Вот и правильно.

— Я — счастливый человек: у меня хорошая семья, господин ван Сваненбюрх. Все это время дети работают так дружно, словно у них одна душа, — сказал мельник.

— У меня никогда не было детей. Поэтому я не могу себе представить, что чувствует человек, зачавший и воспитавший гения…

Гения?.. Из-за шума, царящего сейчас в его пустой голове, он совсем забыл о Рембрандте.

— Я, действительно, зачал его, давал ему пищу и кров, но воспитали его вы. Во всяком случае, воспитали его душу, — ответил Хармен, смущенно глядя на гиацинты.

Разговор прервался, затем перешел на цветы. Господин ван Сваненбюрх выразил удивление по поводу того, что тюльпан стал королем луковичных растений. Ему лично тюльпан всегда казался немножко холодным и слишком декоративным — ну что это за цветок, если у него нет запаха? Хармен Герритс поддакнул и застенчиво признался, что именно поэтому предпочитает гиацинты, — они так хорошо пахнут. Ему очень досадно, что он еще не понюхал их в этом году: когда он нагибается, у него начинает кружиться голова.

— Ну, вашему горю легко помочь, — отозвался художник и, прежде чем Хармен успел остановить его, нагнулся и, ухватив под корень самый крупный цветок, сорвал его. Чашечка этого гиацинта была тронута пурпуром — пасхальным цветом, цветом смерти и воскресения из мертвых. Мельник принял цветок из рук гостя, и в лицо ему повеяло чистой и в то же время пьянящей сладостью.

Теперь, когда господин ван Сваненбюрх, пожелав ему доброго утра и здоровья, медленно направился к строению, стоящему у мостика через неширокую речку, мельник мог вдоволь насладиться цветком, который держал в руках, запах которого впивал глубокими долгими глотками.

* * *