Рембрандт

— Месяц, Гертье? — переспросил Рембрандт и смутился, заметив, что впервые назвал госпожу Диркс по имени. — Ради бога, не упоминайте при мне о таком сроке. Я не представляю себе, что мы будем делать без вас.

Она не заспорила, только глубоко вздохнула, и Рембрандт, каким-то образом уговорив ее брать три четверти жалованья вместо половины, на которой она настаивала, предложил ей место экономки в их семье, где она может жить, пока сама не захочет уйти.

Когда наступили холода и Саския, боясь ледяного воздуха, перестала выходить на улицу, они почувствовали себя еще счастливее. Их жизнь, ограниченная теперь из-за Титуса не стенами огромного дома, а только пределами спальни, текла радостно и уютно.

В камине была отличная тяга и всегда горел яркий огонь; для удобства и развлечений нужно было немного — большое кресло, несколько стульев для случайных гостей, пяльцы для Саскии, рисовальная доска для Рембрандта; и все эти предметы нисколько не загромождали просторную комнату. Как только госпожа Диркс убеждалась, что хозяевам ее удобно, она уходила, чтобы предаться на свободе своим печальным размышлениям, и возвращалась не раньше, чем ван Рейны вызывали ее, звоня в колокольчик, когда наступало время стелить постель или подсушить простыни нагретым камнем. С ними нередко проводил время Бол: он целыми часами лежал на полу, а Титус хватал его за лицо и дергал за волосы. Правда, Кок и Рейтенберг появились только дважды, вероятно, досадуя на то, что художник до сих пор не вернулся к работе над картиной, а может быть, просто потому, что они скучали в тихом семейном кругу. Но, поскольку ван Рейнов навещали проповедники-меннониты, соседи-евреи, а также — правда, не часто — Алларт и Лотье, они не испытывали недостатка в обществе. В сущности, Рембрандт, Саския и Титус так редко оставались одни, что, когда никто не приходил, вечер казался им праздником, и они при свете свечей с трепетным чувством удовлетворенности грелись у камина, озаренные янтарным сиянием покоя.

Один такой вечер в феврале навсегда остался памятен художнику. Погода была отвратительная — такой не было уже лет десять. Рембрандт работал над большим рисунком «Исаак, благословляющий Иакова», который нравился ему не только скупой выразительностью линий и той внезапностью, с какой три фигуры возникали из тени, но и чем-то большим: сам не понимая как, художник вложил в него сознание восстановленной справедливости, ощущение покоя после раздора, безмятежность полного примирения. Он уже клал последние мазки разведенной туши на подушку за спиной умирающего патриарха, как вдруг заметил, что Саския, сидевшая за пяльцами, молчит дольше, чем обычно.

— О чем ты думаешь? — спросил он.

— Только о том, как хорошо все получилось — куда лучше, чем я надеялась.

— Что получилось, дорогая?

— Все. Ну все между мной и тобой.

Саския взяла ножницы и обрезала пунцовую нитку — она вышивала тюльпан, давным-давно нарисованный для нее мужем. Рука у Саскии была такой прозрачной, что при свете свечи, стоявшей позади нее, сквозь кожу просвечивали кости.

— Между нами все идет так, как должно идти, — отозвался Рембрандт.

— Теперь, вот сейчас, сегодня вечером — да.

Саския опустила ножницы на колени, и они звякнули о лежавшие там браслеты и кольца, которые она сняла; Рембрандт, уловив в голосе жены серьезность, тоже отложил рисунок и кисть и попытался поймать ее взгляд, уклончиво устремленный куда-то в неведомую даль.

— Дай мне высказать то, что у меня на душе, и не перебивай меня: мне станет гораздо легче, когда я скажу все. И не думай, будто я говорю это, потому что больна, или печальна, или еще что-нибудь. Я никогда в жизни не была счастливее, чем теперь, и с каждым днем чувствую себя все здоровее. Мне уже стало настолько лучше, что я прошу тебя завтра же отправиться на склад и возобновить работу над картиной. Она такая красивая, и я все время боюсь, как бы краски не засохли и ты не перестал чувствовать то, что чувствовал раньше. Я ни за что на свете не допущу, чтобы это случилось.

— Картина подождет — ничего с ней не случится.

— Ждать она не может, а случиться может многое, и ты должен взяться за нее завтра же, хоть это и не совсем то, о чем я собиралась поговорить.

Саския отодвинула пяльцы в сторону, чтобы между нею и мужем не осталось ничего, кроме огня в камине, Титуса, спавшего в колыбели, и рисунка, лежавшего у ног художника. Она наклонилась вперед, оперлась локтями о колени, опустила голову на руки, и фигурка ее казалась слишком маленькой для большого резного кресла, в котором она сидела, и халата из плотного изумрудного атласа, лежавшего складками и топорщившегося на плечах и груди.