Рембрандт

— Боюсь, что я не ко времени.

— Вздор! Вы же знаете: я всегда рад видеть вас, даже теперь, когда не скажу того же никому другому.

— Что? Дело плохо? — спросила Саския.

— Плохо? Никуда не годится. Все погибло. — Рембрандт швырнул на стол взмокший от пота камзол с серебряными пуговицами и повернулся к врачу. — Пропала, начисто пропала тысяча флоринов. О процентах я уж не говорю.

— Я знаю. Саския рассказала мне. Значит, ничего спасти не удалось?

— Я мог бы спасти двести флоринов, но для этого надо быть последней собакой. Я взял их и на обратном пути отдал Хендрику — это все, что есть у бедняги. Нельзя же оставить друга без гроша, верно? В конце концов, ему тоже надо кормиться и платить за жилье.

Доктор только поджал губы и покачал головой.

— Черт побери! — выругался Рембрандт, безуспешно пытаясь прихлопнуть летавшую вокруг муху. — Я сейчас не в том положении, чтобы мириться с такой крупной потерей. Куда уходят деньги — не имею представления, но они беспрерывно уходят. Дело не в доме — я твердо знаю, мы могли себе позволить его, но я должен перестать покупать картины и древности. Больше никаких таких штук для меня, никакого жемчуга и мехов для тебя, любовь моя, — во всяком случае, до окончания картины.

Художник наклонил голову и прижался губами к пышным кудрям жены.

— А мне ничего и не нужно. У меня всего хватает, — рассмеялась Саския.

— Отныне мы будем жить как монахи, довольствуясь рыбой, сыром и пивом.

— Для тебя это не слишком большое лишение — ты ничего другого не ешь. Если ты будешь кормить так же учеников, мы, пожалуй, в самом деле что-нибудь сэкономим.

— Нет, они молоды и растут, им нужны мясо и зелень. У ван Сваненбюрха и Ластмана — упокой, господи, души их! — нас всегда хорошо кормили. Будем экономить на чем-нибудь другом. Но довольно об этом — доктора вряд ли интересуют такие разговоры.

Светлые глаза художника, в которых внезапно заблестели раскаянье и нежность, взглянули в лицо гостю.

— Дом у вас великолепный.

— Ах да! Я и забыл, что вы здесь впервые. Саския уже показала вам его?

— Нет, милый. Мы заговорились, и, кроме того, я немножко устала.

— Ну и не надо. Нечего носиться взад и вперед по лестницам в такую жару. — Рембрандт наклонился и снова поцеловал жену в темя. — Ну, разве у нее не цветущий вид, особенно, если вспомнить, через что она прошла? Разве она когда-нибудь выглядела лучше?

«Один раз, — думал доктор, — только один раз, и было это на маленьком ужине в холостяцкой квартире банкрота Хендрика, когда ты еще не стал знаменитым художником, она не вкусила плодов любви, а я был человеком, с которым считались бургомистры».

— Совершенно верно, никогда. Ей никак не дашь больше двадцати, — сказал он вслух, надеясь, что голос его звучит достаточно небрежно и ван Рейны не заметят слез, навернувшихся ему на глаза.

— А почему мне не выглядеть молодой? Что могло меня состарить?

В теплой тишине доктор думал о том, как рано у нее было отнято все, что старит женщину — жадные ротики, шумные голоса, назойливые ручонки. «Обрезай почки, — говорила, работая в саду, его мать бог знает сколько лет тому назад. — Обрезай почки, если хочешь вырастить прекрасную розу».

— Как что? Хотя бы Мартье — она кого угодно состарит, — пошутил Рембрандт.

— Ну, она не так уж плоха. Кстати, как держится бедный Хендрик?

— Для своего положения — сравнительно бодро. Да, чуть не забыл: он просил передать тебе, что сестра написала ему о смерти твоей старой тетки Саскии.

— Тетя Саския умерла? А ты понимаешь, что это значит для нас? Я ее крестница, и она отказала мне по завещанию две тысячи флоринов — вдвое больше, чем мы потеряли из-за бедняги Хендрика. Ну, не замечательно ли? Мне, конечно, жаль старушку, но ведь ей было уже под девяносто… Нет, как все-таки замечательно!

В самом деле, новость казалась и Саскии и Рембрандту такой замечательной, что супругам явно было необходимо поскорее остаться одним: присутствие доктора мешало им, вынуждая их удерживать свой восторг в рамках приличия. И все же Тюльп ушел радостный: приятно, ах как приятно слышать, что даже наследство старой тетки не поколебало благих намерений художника — ни одной покупки, никаких покупок, пока он не закончит картину.

* * *

Пересекая двор Стрелковой гильдии, капитан Баннинг Кок явственно почувствовал, что в январском воздухе уже разливается предвесенняя мягкость: сосульки, свисающие с железных решеток, заметно подтаяли; с составленных в козлы пик сползли снеговые шапки; края озаренных солнцем облачков приобрели нежный пурпурный оттенок. Однако в помещении еще стояла промозглая зимняя сырость, которую почти не рассеивал вялый огонь в двух каминах, и на стульях по-прежнему валялись мокрые плащи и шарфы. «Но теперь, слава богу, ждать уже недолго: Рейтенберг скоро придет, хоть, как всегда, с опозданием», — подумал капитан, усаживаясь на обычное место и глядя на неяркое пятно света, которое расплывалось по темнеющей стене.

Пустота этой стены несомненно и была причиной, побудившей лейтенанта назначить ему свидание. В кармане у Кока лежала записка, врученная ему днем одним из людей Рейтенберга: