Но тут за нашими спинами слышится звук шагов, и моя мать говорит:
— Я думала, вы давным-давно легли спать.
Корал встает, отряхивая джинсы — чисто нервное движение, поскольку мы все от ресниц до ногтей покрыты грязью, застывшей и глубоко въевшейся.
— Я как раз собиралась ложиться, — говорит она. — Спокойной ночи, Лина. И... спасибо.
Прежде чем я успеваю что-либо ответить, Корал разворачивается и направляется к южному краю росчисти, где сбилась в кучу большая часть нашей группы.
— Она кажется очень милой, — говорит моя мать, присаживаясь на бревно, освобожденное Корал. — Слишком милой для Диких земель.
— Она прожила тут всю жизнь, — мне не удается скрыть резкость. — И она отличный боец.
Мать смотрит на меня.
— Что-то не так?
— Да, не так! Я не люблю, чтобы меня держали в неведении. Я хочу знать, что запланировано на завтра. — Я ожесточаюсь. Я понимаю, что это несправедливо по отношению к моей матери — она не виновата, что мне не разрешили участвовать в совещании, — но я чувствую себя так отвратительно, что готова вопить. Слова Корал встряхнули что-то у меня внутри, и оно теперь дребезжит у меня в груди и режет легкие. «Все равно он до сих пор любит тебя».
Нет. Этого не может быть. Она ошибается. Он никогда меня не любил. Он сам мне это сказал.
Лицо матери серьезнеет.
— Лина, пообещай мне, что останешься завтра здесь, в лагере. Пообещай мне, что не станешь сражаться.
Теперь моя очередь изумленно смотреть на нее.
— Что?!
Мать запускает руку в волосы и теперь выглядит так, будто ей сделали укладку электротоком.
— Никто не знает, что именно может ждать нас за стенами. Силы безопасности приблизительно подсчитаны, а сколько наших друзей в Портленде удастся созвать на помощь, мы не знаем. Я требовала отложить операцию, но меня не поддержали. — Она качает головой. — Это опасно, Лина. Я не хочу, чтобы ты в этом участвовала.
Дребезжащее нечто у меня в груди — гнев и печаль из-за потери Алекса, и они же, даже еще более сильные — из-за этой жизни, которую мы сплетаем из обрывков, лохмотьев, недосказанных слов и обещаний, которые не исполняются, — все это внезапно взрывается.
— До тебя что, так до сих пор и не дошло? — Меня буквально трясет. — Я больше не ребенок! Я выросла! Выросла без тебя! И ты не можешь мне указывать, что мне делать!
Я почти ожидаю, что она огрызнется в ответ, но мать просто вздыхает и смотрит на тлеющее оранжевое сияние, все еще проступающее из-под пепла, словно погребенный рассвет. Потом вдруг говорит:
— Помнишь историю Соломона?
Ее слова настолько не подходят к нынешнему моменту, что я даже ничего не могу сказать, лишь киваю.
— Расскажи, — просит она. — Расскажи, что ты помнишь.
Записка Алекса, все еще лежащая в кожаном мешочке у меня на шее, кажется, тоже тлеет и обжигает мне грудь.
— Две матери поссорились из-за ребенка, — осторожно говорю я. — Они решили разрубить ребенка надвое. Царь отдал такое распоряжение.
Мать качает головой.
— Нет. Это измененная версия, та, которая из Руководства «ББс». В настоящей истории матери не разрубали ребенка пополам.
Я застываю, не в силах даже дышать. Мне кажется, будто я шатаюсь на краю пропасти, на грани понимания, а я не уверена, хочу ли я переходить эту грань.
Мать продолжает:
— В подлинной истории царь Соломон решил, что ребенка следует разрубить напополам. Но это было всего лишь испытание. Одна мать согласилась. А вторая женщина сказала, что она отказывается от притязаний на ребенка. Она не хотела, чтобы ребенок пострадал. — Мать переводит взгляд на меня. Даже в темноте я вижу их блеск и ясность — они не исчезали никогда. — Так царь узнал настоящую мать. Она предпочла отказаться от ребенка, пожертвовать своим счастьем, чтобы он жил.
Я закрываю глаза и вижу угли у себя под веками: кроваво-красный закат, дым и огонь, Алекс под пеплом. И внезапно я понимаю. Я понимаю, что он хотел сказать своей запиской.
— Я не пытаюсь тебя контролировать, Лина, — тихо говорит мать. — Я просто хочу сберечь тебя. Как хотела всегда.
Я открываю глаза. Воспоминание об Алексе стоит за оградой, а черная туча, окутывающая его, идет на убыль.
— Слишком поздно. — Голос у меня глухой, сам на себя не похожий. — Я видела такое... я потеряла такое, чего ты не можешь понять.
Говорить об Алексе более открыто, я просто не в состоянии. К счастью, мать ни о чем не допытывается. Она просто кивает.
— Я устала. — Я встаю. Собственное тело тоже кажется каким-то незнакомым, словно я — кукла, начавшая разваливаться по швам. Однажды Алекс уже пожертвовал собой, чтобы я могла жить и быть счастливой. Теперь он сделал это снова.
Какой же я была дурой! А он ушел. И теперь невозможно дотянуться до него и сказать, что я знаю и понимаю.
Невозможно сказать ему, что я по-прежнему люблю его.
— Я пойду немного посплю, — говорю я, стараясь не глядеть матери в глаза.
— Думаю, это неплохая идея, — отзывается она.
Я уже иду прочь, когда она окликает меня. Я оборачиваюсь. Костер уже окончательно погас, и лицо матери скрывает тьма.
— Мы идем через стену на рассвете, — говорит она.
Хана
Я не могу спать.