Реквием

Я планировала прокатиться на велосипеде на­последок, но теперь на это можно не рассчитывать — после того, что произошло прошлым вечером. Ули­цы сейчас наверняка кишат полицией и регулятора­ми. Мне придется показывать документы, и мне примутся задавать вопросы, на которые я не смогу ответить.

Так что вместо этого я сижу на подвесной скамье-качелях; их ритмичное поскрипывание действует на меня умиротворяюще. Воздух все еще по-утреннему свежий, прохладный и пропитанный солью. Время от времени слышатся пронзительные крики чаек. Если не считать их, вокруг царит тишина. Ни сигналов тре­воги, ни воя сирен, ни малейшего намека на вчераш­ний переполох.

Но в центре все совсем иначе. Там будут баррика­ды, и проверки документов, и усиленная охрана новой стены, Я вдруг вспоминаю, как Фред однажды сказал мне про стену, что она будет подобна ладони Божьей, что навеки укроет нас от опасности, защитит от боль­ных, ущербных, неверных и недостойных.

Но, возможно, мы никогда по-настоящему не бу­дем в безопасности.

Я задумываюсь над тем, проведут ли новые рейды в Хайлендс, не окажутся ли тамошние жители вновь изгнанными с насиженного места, — но быстро прого­няю эту тревожащую мысль. Я ничего не могу сделать для семьи Лины. Теперь я это понимаю. И надо было понять еще давно. Что бы с ними ни случилось, будут ли они голодать или замерзать — это не мое дело.

Мы все наказаны за ту жизнь, которую выбрали, так или иначе. Я буду нести кару — за Лину, за то, что выдала ее, и за ее семью, за то, что помогла им, — до конца жизни, каждый день.

Я закрываю глаза и представляю Старый порт: пе­реплетение улочек, скольжение лодки, солнечные блики на воде и волны, плещущие о причал.

Прощайте, прощайте, прощайте.

Я мысленно проделываю путь от Истерн Пром до Манджой-Хилл. Я увидела весь Портленд, раскинув­шийся передо мной, великолепный в утреннем свете.

— Хана!

Я открываю глаза. На террасу входит моя мать. Она кутается в тонкую ночнушку и щурится. Без косметики ее лицо выглядит почти серым.

— Тебе, пожалуй, стоит принять душ, — говорит она.

Я встаю и следую за ней в дом.

Лина

Мы идем к стене. Нас, должно быть, сотни четыре, рассыпавшиеся среди деревьев. Вчера вечером не­большая группа перешла через границу, проделать по­следние приготовления к сегодняшнему полномас­штабному прорыву. А утром, перед нами, еще одна небольшая группа — люди Колина, тщательно ото­бранные им самим, — перебрались через заграждение на западном краю Портленда, неподалеку от Крипты: там еще не построили стену, а систему сигнализации испортили наши друзья и союзники.

Но это было несколько часов назад, а теперь нам остается лишь ждать сигнала.

Основные группы перебираются через стену одновременно. Большая часть сил безопасности Портленда занята в лабораториях: я так поняла, у них там сегодня какое-то важное событие. На стене останется не так много безопасников, которые могли бы задержать нас. Хотя Колин беспокоится из-за того, что вчерашний переход границы прошел не так гладко, как планиро­валось. Возможно, что за стеной больше регуляторов и больше винтовок, чем мы думаем.

Ну что ж, посмотрим.

Со своего места в подлеске я время от времени вижу Пиппу, ярдах в пятидесяти от меня, когда она высовывается из-за можжевельника, избранного ею в качестве укрытия. Интересно, она нервничает? Пиппе отведена очень важная роль.

Она отвечает за одну из бомб. Главные силы — и хаос на стене — предназначены в основном для того, чтобы подрывники — их всего четверо — проскольз­нули в Портленд незамеченными. Конечная цель Пиппы — дом 88 по Эссекс-стрит. Этот адрес мне незна­ком. Наверное, это какое-то правительственное здание, как и остальные цели.

Солнце медленно ползет по небу. Десять часов утра. Половина одиннадцатого. Полдень.

Теперь сигнал может прозвучать в любую минуту.

Мы ждем.

Хана

— Машина прибыла. — Мать кладет руку мне на плечо. — Ты готова идти?

Я боюсь открыть рот и потому просто киваю. Де­вушка в зеркале — белокурые локоны подколоты и за­браны назад, ресницы черны от туши, лицо безупреч­но, губы подкрашены — кивает тоже.

— Я очень горжусь тобой, — негромко произносит мать.

В комнату то и дело входят и выходят люди — фо­тографы, и визажисты, и паркимахерша Дебби, — и я представляю, в каком она замешательстве. Мать ни­когда за всю мою жизнь не признавалась, что гордится мной.

— Вот. — Мать помогает мне набросить мягкую хлопчатобумажную мантию, чтобы мое платье — стру­ящееся, длинное, скрепленное на плече золотой за­стежкой в виде орла, птицы, с которой часто сравнива­ют Фреда, — не запачкалось за время недолгой дороги до лабораторий.

У ворот столпилась кучка журналистов, и когда я выхожу на крыльцо, меня пугает блеск стольких на­целенных на меня объективов и стремительное клаца­нье затворов. Солнце плывет по безоблачному небу, словно белый глаз. Должно быть, дело к полдню. Ког­да мы ныряем в машину, я радуюсь. Внутри машины темно и прохладно, и я знаю, что никто меня не увидит за тонированными стеклами.