Реквием

– Ты – и вдруг ангел? Ты не путаешься в понятиях? – не смогла сдержать удивленного возгласа Инна.

– Знаешь, много раз я могла погибнуть, но мой ангел был чуткий и заботливый. Я с раннего детства чувствовала рядом шелест его крыльев, но не всегда доверяла своим ощущениям. А теперь вот еще и писательство спасает меня и возвращает к жизни. Всевышний, пошли ветер в паруса моей мечты!

– Тебе «есть что сказать, представ перед Богом», – улыбнулась Инна. – Насколько я правильно поняла, книгой, которую сейчас пишешь, ты желаешь доказать, что предыдущая была не во всем удачной, хотя и не по твоей вине. Ты ею хочешь реабилитироваться или она является продолжением, дополнением предыдущей?

– В ней я только поставила вопросы, но не раскрыла их сути. Следующей книгой я закончу начатую тему.

– Может, правы были финикийцы, утверждая, что треть жизни надо учиться, треть работать и треть заниматься искусством. А я упустила эту прекрасную последнюю составляющую.

– С твоей эрудицией и жаловаться? Ты всю свою взрослую жизнь «поглощала» искусство, как-то по-своему пропитывалась им, купалась в нем. А мне не хватало времени, как я ни старалась.

Подавив в себе постыдное осознание того, что прибегает к дешевому приему, Инна сказала грустно:

– Мы на удивление разные: ты по жизни белый лебедь, я черный.

– Не выдумывай. Обе мы пестрые, курочки-рябы. Не кокетничай, не преувеличивай своей отрицательности и моей значимости. Понимаю, внешняя бравада. Вадим огнеметом прошелся по твоей душе, но она у тебя все равно состоит из многочисленных прекрасных оазисов. Да и вообще… всего в нас с тобой намешано-перемешано, только в разной степени концентрации.

– Ты ведь тоже видела золотые сны юности, маялась, пораженная любовным недугом. Наверно, не раз проскальзывало в мыслях…

Жадный блеск любопытства в глазах Инны был столь кратким, что подруга не успела его заметить.

– Если ты об этом… – Лена сделала едва заметный жест недовольства. Инна почувствовала себя виноватой, словно пересекла некую заповедную тропу, и замолчала.

4

Глубокий затяжной вздох Инны опять вернул Лену к тоскливому монологу подруги. Она встрепенулась, чуть приподнялась, опершись на локоть. Но Инна уже улыбалась с вызывающим покровительственным спокойствием.

– Помнишь из детства: «Любовь до гроба – дураки оба».

– Устами младенца…

– Детство. Что-то оно последнее время все чаще напоминает о себе. Чувствую страх конца, такую же, как в детстве тоску неизвестности, горькое бессилие. Приуныла я… Совсем чуть-чуть, – сказала Инна и будто впала в усталую дрему.

– Я тоже часто вспоминаю детство. В основном по ночам, если не спится.

…Лежу в траве за детдомом. Ящерки проворно шныряют, бабочки нежно порхают, мухи настырно зудят. Я прижимаю к груди свой самодельный музыкальный инструмент – «гитару» и бешено «рву» ее туго натянутые проволоки, как струны собственной души. Я извлекаю сначала бурно-грозные, затем жалобно-тоскливые звуки. Я изливаю в них свою душу, освобождаюсь от боли. И думаю: «Переплавить бы все горе мира в огромные глыбы и сбросить с крутого обрыва в море-океан».

…Могильное молчание ночи. Оплывающая свеча. Коптящий огарок. Угрожающий шепот дежурной няни: «Ты горько пожалеешь».

…Я уже во второй, теперь в деревенской семье. Бабушка творит крестное знамение и начинает печь хлеб. Ситный.

До сих пор помню его запах и ощущение в руках полновесной ковриги. В памяти всплывают старинные названия: русская печка, поддувало, загнетка, лежанка, грубка, конфорка, приступка. Чапли. Ими бабушка из печи сковороды доставала. Ухват, кочерга, таганок, подпол. Еще вьюшка. Её бабушка перекрывала, чтобы тепло из печи за ночь не выветрилось и не выстудило хату. А юшка – это еда такая. В холодную подсоленную воду кладут тонко нарезанные пластинки редьки или репы и кусочки ржаных сухарей. Еще по желанию добавляют немного подсолнечного или конопляного масла. Страсть как хочется снова попробовать.

Представляю себе нашу печь. В ней все рационально продумано, удачно скомпоновано. С лица жерло плотно прикрывалось тяжелой металлической дверкой в полкруга, по типу щита. Как же она называлась? Запамятовала. Заслонка! Ручка у нее узорная и по полю (так говорила бабушка) тоже рисунок. Для красоты. На гладкой боковой стене печи – на той, что со стороны закутка, – три выемки в половину кирпича. По ним я взбиралась на самый верх, на лежбище. Там мы с братом жарили бока, если замерзали на улице, и вспоминали снежную горку: как ради хохмы бегали с нее задом наперед наперегонки. Пятились спиной, падали, кувыркались, визжали от восторга!.. Словно ленту старинного черно-белого кинофильма пускали вспять.

…Вот Вовка с соседней улицы пришел. Сушки грызет, не делится. Ему кричат: жадина-говядина, каналья, чтоб ты подавился ими, бессовестный. А через минуту – куча-мала, крики, визг, радостное возбуждение. Счастье! Я замираю от радости. У меня на лице слезы умиления… Первая зима в деревне. Такое больше не повторилось.