Реквием

– Правильно. Физический труд еще никому не повредил, особенно если видны его результаты. Ты не поверишь, после работы у меня часто возникало состояние душевной приподнятости, какой-то благости, что ли. Я не буду оригинальна, если скажу, что физический труд незаметно, словно в игре, формировал во мне хорошие качества. Еще мне нравилось, что руки и мозги одновременно вкалывали. Работать любила в одиночку, чтобы никто думать не мешал. Понимаешь, сплошные плюсы! Помню, колю торф и в уме обдумываю трудную задачу. Мысли крутятся, крутятся. Решила и вдруг ощутила сильное впечатление, родственное высокому духовному наслаждению. Я почувствовала состояние восторга от удивительной ясности. Так родилась любовь к математике и желание понимать огромный мир чисел. Но чаще всего о жизни размышляла, искала в ней правильные пути, родителей, чужих людей оценивала, себя критиковала.

– Нагружали тебя, и тем самым выражали доверие, признавали равной среди равных? Ха! А ты из кожи лезла, доказывая свою рабскую лояльность, горы сворачивала, – хмыкнула Инна.

– Если на то пошло… именно тогда я поняла, что нет большего счастья, чем хорошо выполненное дело.

Инна нашла уверения Лены не слишком искренними.

– Вкалывать за кого-то другого? Ну, если учесть, что иного счастья тебе не больно-то много перепадало…

– Беззаботное детство вселяет радость и доверие к жизни, а трудное учит уму-разуму, осторожности, что придает уверенности в будущем. В нём вольно и невольно приобретается естественная закалка. Грустные были, наполненные болью, и все же по-своему прекрасные годы. Где-то я читала, что творить добро необходимо, чтобы достраивать себя как личность. Это достраивание ни Бог, ни природа, ни государство на себя взять не могут.

В моем детстве школа была чудной отдушиной и любовью. Да, тысячу раз «да»! Школа нравилась прежде всего общением, свободой, умными, терпеливыми учителями, знаниями. В школе все были доброжелательные, сами вызывались помочь. Не кидались врассыпную от чужой беды.

– У тебя всегда была прекрасная память на всё хорошее, праведная ты моя. К сожалению, инстинкт доброты и сострадания у многих детей теперь телевидение уничтожает.

21

– В моей семье плохо было то, что все взрослые вольно или невольно постоянно поддерживали во мне чувство вины. Бабушка виновато опускала глаза, мать укоряла взглядом, если я что-то не так делала по неумению или непониманию. Я же никогда не перечила. Знала, что такое долг и послушание. И ведь не бедовали, а отчим будто из милости кормил. Можно подумать, что мать не работала с ним наравне и даже больше. Эта вечная неловкость и зависимость! По какому-то негласному закону мужчина играл в нашей семье первую скрипку. А что он делал из того, что мать не умела? Да ничего!

А в чем я была виновата? Я лишила мать уважения и благочестия? Бабушка, не имея пенсии, – один из сыновей в войну пропал без вести, – так же, как и я, неуютно себя чувствовала в семье. Не раз я слышала от отчима: «Что, я, тещу не смогу прокормить?» Разве она мало вкалывала, отрабатывая свой хлеб? Гордая была, но жизнь дочери боялась осложнить, вот и страдала молча. И позже, когда вышел новый указ о пенсиях, он не захотел ехать в город похлопотать за бабушку. Ему было выгоднее, чтобы она от него зависела.

А потом вдруг произошло открытие как откровение: я могу не послушаться родителей! И уехала в город. Но все равно скованности это меня полностью не лишило. Она как мое проклятье.

Инна понимающе кивнула.

– Ты, памятуя бабушкины слова, что «всяк сам перемогает свою беду», несмотря на кажущуюся доступность, ни с кем не делилась своими горестями. Только я всё знала. А девчонки считали, что ты слишком много из себя воображаешь.

– Отчим все с подковырками, с издёвками. Изводил придирками. Бывало, неймётся ему, пока не кольнет. А у меня кусок в горле застревал. Мне хотелось одного – чтобы он меня не трогал. Он с удовольствием внушал мне, что я некрасивая и глупая. Ревновал меня к моим успехам. Все приглядывался, чтобы я не стала умнее его детей. Помню, ехали мы в поезде. Я высовывалась из окна, крутила во все стороны головой и бомбардировала его массой вопросов. И вдруг он резко замолчал, не желая отвечать на мои детские вопросы. Я тогда задумалась, что явилось причиной его раздражения. Он не знает ответов или не хочет, чтобы я много знала? В глубине души верилось в первое. А когда я за всероссийскую олимпиаду получила грамоту и приглашение поступать в МГУ и физтех на льготных основаниях, никто за меня не порадовался. И когда я поступила, семья встретила меня холодным молчанием, будто меня не существовало вовсе. А как он бесновался, когда я после аспирантуры получила квартиру! Ему город «не светил». Сам виноват. Жену надо было слушать, если своего ума не хватало мыслить на перспективу.

Не переносила я отчима из-за матери. Ее страдания перекрывали всё хорошее, что я находила в нем. Хотя внешне я с ним всегда была корректна, сердцем так и не приняла его.

– И он тебя.