Реквием

– Не предполагала. Ты вроде бы не из тех, кто во всем и везде видит только худшее.

– Я понимала, что человек в жизни должен держаться за что-то доброе и радостное, чтобы он мог им хоть иногда насладиться. Да, еще один очень любопытный момент. Уже в три года я хотела всюду быть первой. Мечтала отличиться ярким поступком. Я жаждала первенства, и, скажем так, целенаправленно к этому стремилась, будто свыше мне предназначалось быть лидером. А оно принадлежало старшим. Меня не замечали, отодвигали в сторону. Я бесилась, настаивала. Меня наказывали. Родители никогда не шли мне навстречу… Но потом как-то раз оглянулась, всерьез сравнила себя с тобой, увидела реальность и ахнула.

Но Павлик Морозов мне всё равно не нравился. Не смогла бы я так… И Олега Кошевого не любила. Двойственность натуры в нем чувствовала, неискренность. Не понимала его.

– Сережка Тюленин мне тоже больше был по сердцу. Павел Корчагин – не от мира сего, но я всю жизнь была на него похожа. Золушкой в душе никогда себя не чувствовала.

– И не возгордилась? – добродушно поддела Инна Лену. Просто так, по привычке. – Я про пиратов любила читать. Капитаном хотела стать. О справедливости в мировых масштабах мечтала… Бабушке моей сначала революция не дала выучиться, потом дети пошли. А многострадальной матери – Отечественная война. Потом нелады в семье. Горбатились обе всю жизнь на нескольких работах за копейки. Жалко их.

Последние слова Инны прозвучали как стон.

– Мой отец всю жизнь порознь с матерью жил, а на кладбище они рядом оказались, – неожиданно сказала она и всхлипнула. – Может, теперь там у них царит особая атмосфера любви, тишины и покоя. Только теперь я поняла, что с годами ушедшие родные становятся все дороже. Любовь – ощущение необходимости, потребности в друг друге.

И уже в следующую секунду она разразилась потоком слез.

Такого Лене не приходилось слышать от Инны. Она испугалась за подругу, обняла ее и быстро перевела разговор на себя:

– А у меня не было привычки к сопротивлению. Ей не давали развиться, вот она и атрофировалась еще в раннем детстве.

– Ее выкорчевали из твоего характера, как старый трухлявый пень, вывели, как грязное пятно с одежды, – все еще всхлипывая, подтвердила Инна.

– А ты была соткана из противоречий. Грубость в тебе сочеталась с высокими помыслами, устремлениями и с тонкой чувствительной душой, а детская хитринка с самоотверженностью и бескорыстием. Всякая была: искренняя, честная, колючая. Далеко не ангел. Но ты хорошо приспосабливалась к любым условиям, к любой компании. Я так не умела. У тебя часто случались «приступы дурной правды». Это был протест, правота ни за что не отвечающего ребенка, не знающего тонкостей и подробностей жизненных ситуаций взрослых людей, с которыми сталкивала их судьба, мнение ребенка, понимающего одно: его обидели!

– А попав в передрягу, нет чтобы сознаться – маловероятно… не припомню такого, – я упорствовала в своих глупостях. А дело часто было в том, что взрослые преподносили мне не всю правду, а только одну ее сторону. Отсюда мой надолго затянувшийся апокалипсис. Прибивалась то к одной, то к другой компании. Полная свобода… на грани преступления и никакой серьезной помощи в воспитании. Можно обораться – не услышат, не поймут. То ли от неумения, то ли от равнодушия. Внимательный взрослый по одному только жесту, как ребенок воспринимает боль или радость, может многое понять и сказать: «Не дрянь ты, просто не знаешь в чем твоя радость». Ребенку самостоятельно не сразу удается ее понять и разыскать. И все же наибольшим удовольствием для меня было отвернуться к стенке и мечтать, мечтать, сочинять себе настоящее детское счастье, недоступное пониманию взрослых. И у тебя такая же потребность была. Мечты были нашим убежищем, – тихим напряженным голосом пожаловалась Инна.

– В отрочестве мое воображение и мечты уносили меня так далеко от внешнего мира, что с ними у меня была более реальная связь, чем с моим подлинным окружением. А в тебе тогда еще не сформированное благора-зумие не уравновешивало детское сумасбродство и безумствование. Но ты не всегда воевала с «врагами», часто искусно и находчиво прятала свою обиду за немудреной шуткой. Не злой, с выдумкой, с фантазией или иронией. А получая в ответ непонимание и отпор, мужественно сдерживала горькие слезы. И в мой адрес ты отпускала колкие шуточки, над которыми я же первая и смеялась, если, конечно, они не оскорбляли мой слух грубостью и пошлостью и не цепляли за самое больное. Такое случалось, когда ты на весь мир злая была. Я понимала твою боль и не обижалась.

А как-то в колхозной столовой, на току, я заметила, что берешь ты из общей миски, как и я, самый маленький кусочек мяса, а не как братья Антоновы. Те хапали по три, настороженно оглядывались и, давясь, торопились проглотить, не понимая, что лишают товарищей их доли. Куски на стол по числу работников подавались.

– Случалось, конечно, что и не напрасно меня «честили». И училась я через пень-колоду. В деревне учителя были понятливее, терпимее, добрее, а в городе меня дважды изгоняли из школы.