Река на север

Было такое ощущение, что она посоветовала несусветную глупость, — кадетских корпусов художник явно не кончал — споткнулся о собственную ярость — с минуту безумно вращал глазами, вдруг схватил окурок с пола и остервенело стал превращать его в порошок. Лицо странно исказилось, словно он мгновенно погрузился в себя, сделалось больным, отсутствующим, тем, что должно безвременно сгореть, углы рта под альфонскими усиками поехали вниз, словно он боролся с незримым соперником. Он выкрикнул тоскливо скороговоркой:

— Наконец-то я нашел тебя! Прочь, прочь, прочь! Ф-р-р-р! — Прокрутился на одной ноге, отгоняя невидимого противника. — Я тебя! Я тебя! Не боюсь пустого холста!

— Да он же... — догадалась она.

Иванов нащупал ее руку за спиной и сделал шаг назад. "Не хватает пластики, — посоветовал бы он, — а вот чувства в избытке, как у плохого актера".

Художник продолжал исполнять танец на одной ноге, безумно истирая окурок ладонями. Его мышцы явно работали на пределе. Кожа на шее и от углов рта превратилась в меха для гармошки, уши заострились, как у книжных гоблинов, а углы рта трагически опустились к подбородку. Голова на шее, в которой явно была пара лишних позвонков, задергалась в такт онанистическим движениям. "Раз, два, три, раз, два, три..." — чуть не подсказал Иванов. Впрочем, художник и сам справлялся — окурок успешно прекратился в труху и вот-вот должен был вспыхнуть, но волдырь художник себе точно натер. Потом внутри у него что-то сломалось, словно кончился завод, и он застыл с разинутым ртом. Глаза сосредоточенно навелись на них обоих. Теперь он полагался только на свои зримые "ап-чхи" и картины за спиной, словно это было его последней соломинкой, связью с реальностью.

— Ха! — воскликнул он, и бумага и табак посыпались на пол.

Лицо его приняло прежнее выражение недовольного жизнью человека.

— Не будем вам мешать, — вежливо произнес Иванов, с укоризной прослеживая, как мусор падает ему на брюки. — Нас не интересует ваша картины, и мы не лазутчики из вражеского лагеря.

Он шагнул назад, к Изюминке-Ю.

Вряд ли художник поверил. Но дыхание выровнялось, глаза посветлели. Даже улыбнулся — возможно, в тайной надежде, что они уберутся побыстрее. Только в углах рта белела полоска пены. Его безумие еще предполагало контакт с окружающим. Возврат произошел почти бесследно, если бы только не трагические морщины на висках. Теперь он походил на самого себя, изображенного перед мольбертом, выбрасывая руку в зрителя шокирующим жестом. На указательном пальце сиял кровоточащий рубин. Кого-то он им напомнил?

Кредо жизни. Слыл стопроцентным авангардистом. Взять банку с засохшими в ней кистями, облить бронзой и назвать застывшей вечностью. Картина, выставленная в салоне, была сделана из красителя, воска и канифоли — смесь, которая была подогрета лампой и размазана по холсту, на сером фоне, черным, куцее: "Нет!" — по-клерикански. Формально он отразил происходящие события в некогда великой стране с тайной надеждой, что его заметят и поднимут на щит хотя бы националистические силы. Кто-то из провидцев высказал предположение, что однажды он повесится за этой картиной. Нечто подобное происходило и в литературе. Одна из картин у него называлась "Взгляд из ванной", потому что была нарисована автором, лежащим по горло в воде: в углу, по диагонали, всплывала нога и нечто розовое торчком из-под белоснежной пены. Наискосок в двери двигалась женская фигура. Не в этом ли тайна его розоватой плоти? Сублимация — слишком явная, чтобы не попасть под известные теории. Эксплуатация модных идей, выраженных в двухмерии с помощью кисти. Сама теперь ставшая игрой воображения. Стоит один раз показать игрушку, как теперь с ней возможны бесконечные варианты, па. Думал ли об этом великий немец, обрекая поколение на известные стереотипы, и не над этим ли посмеивался Набоков?

Опомнился окончательно. Даже улыбнулся. Вернее, попытался — мучительно, словно без остатка пролил на лицо все свои чувства. Стал похожим на одно сплошное негодование. А может быть, просто оскалился. Сделал шаг. Вытолкал-таки в коридор, загораживая комнату, — с одной стороны темнели зарешеченные окна, с другой несло общественным туалетом.

— Так, я понимаю, вы его ищите? — осведомился и сосредоточенно замолчал.

Напрасно было искать в нем признаки раскаяния Истребителя окурков, скорее он походил на годовалый тульский пряник — черствый и старый.

Изюминка-Ю вздохнула и в нетерпении снова просунула руку под локоть. Рука была теплой и приятной.

Художник молчал. Женщины — тема колье в рисунке платьев — такие разные, со стен разглядывали их. Казалось, он забыл, зачем они пришли, а может, его мучило раскаяние за проявленные чувства. Иванов кашлянул.

— Вначале я его видел, — вдруг заговорил он. — Это был глас свыше... Вы знаете, что это такое? — Художник сочетал в себе черты популиста и затворника. — Он сказал мне: "Иди и прерви серебряную нить..."

— Какую нить? — простодушно перепросила Изюминка-Ю.

— Небесную! — Палец ткнулся в потолок, а голос прозвучал, как из подвала.