Рефлекс змеи

Действительно, я получил тридцать три голубых прямоугольника, увеличенных в пять раз – до четырех дюймов – и распечатанных по четыре штуки на лист, и еще тридцать шесть с зеленоватыми пятнами тут и там.

«Единственное, что можно сказать, – подумал я, промывая их в проточной воде, – так это то, что Джордж не стал бы делать семьдесят два снимка голубого прямоугольника просто так».

Я высушил несколько снимков и пристально рассмотрел их, и мне действительно показалось, что на некоторых из них я заметил слабые более темные отметины. Ничего толком не разглядишь, но все же что-то есть.

Когда же до меня дошло, что именно сделал Джордж, было уже поздно, и я слишком устал, чтобы начинать все сначала. Я вымыл кюветы и все остальное и пошел спать.

На следующий день рано утром позвонил Джереми Фолк и спросил, не ездил ли я к бабке. Я сказал, дайте мне время, а он ответил, что оно у меня было и не забыл ли я о своем обещании.

– Ладно, – сказал я, – съезжу. В субботу, после Аскота.

– Что же вы делали? – жалобно вопросил он. – Вы ведь могли в любой день на этой неделе туда съездить. Не забывайте, она на самом деле умирает.

– Я работал, – ответил я. – И печатал.

– Из той коробки? – с подозрением спросил он.

– Угу.

– Не надо, – сказал он, а потом спросил: – И что у вас получилось?

– Голубые снимки.

– Что?

– Голубые – значит голубые. Чистые темно-голубые снимки. Сорок семь «B».

– Что вы несете? Вы что, пьяны?

– Я проснулся и зеваю, – сказал я. – Слушайте. Джордж Миллес навинтил на объектив синий фильтр и направил его на черно-белый рисунок, затем сфотографировал его через синий фильтр на цветную негативную пленку. Сорок семь «B» – самый сильный синий фильтр, который только можно купить, и я готов поспорить, что именно им он и воспользовался.

– Какая-то китайская грамота.

– Это миллесская грамота. Это тарамилльщина. Троюродная сестра тарабарщины.

– Нет, вы точно пьяны!

– Да не дурите. Как только я пойму, как расшифровать эту голубизну и сделаю это, то в наших руках окажется еще одна увлекательная штучка Миллеса.

– Я серьезно говорю вам – сожгите все это!

– Ни в коем разе.

– Вы думаете, это все игра? Это вовсе не игра!

– Не игра.

– Ради бога, будьте осторожны.

Я сказал, что буду. Такие вещи легко говорить.

Я отправился в Сомерсет на Уинкантонские скачки, где скакал два раза для Гарольда и три – для других владельцев. День был сухим, с резким ветром, от которого слезились глаза, и слез этих даже размах скачек унять не мог, поскольку хозяева всех лучших лошадей отказались от участия и вместо этого отправились в Ньюбери или Аскот, оставив шанс неумелому большинству. Я пять раз неуклюже проделал дистанцию в целости и сохранности и в скачке для новичков, после того как все остальные попадали друг через друга на первом же препятствии, вдруг обнаружил, что финиширую в гордом одиночестве.

Маленький худенький тренер моего коня приветствовал нас широченной улыбкой, с полными слез глазами и синим носом.

– Господи, парень, здорово! Господи, чертовски холодно. Поди взвесься. Не стой тут. Господи, как же повезло, что все остальные попадали, правда?

– Вы прямо конфетку вышколили, – сказал я, стаскивая седло. – Прыгает просто здорово.

Улыбка у него расплылась чуть ли не до ушей.

– Господи, парень, если он будет прыгать, как сегодня, он обставит Энтре! Иди внутрь. Иди.

Я ушел, взвесился, переоделся, взвесился, снова скакал, возвращался и взвешивался…

Давным-давно все это было для меня новым, и мое сердце бешено колотилось, когда я шел из раздевалки к парадному кругу или когда легким галопом выезжал на старт. Но после десяти лет такой жизни мое сердце билось чуть быстрее обычного лишь на скачках вроде Больших национальных и прочих в таком роде, да и то если у моей лошади были достаточные шансы. Былое буйное возбуждение сменилось рутиной.

Дурная погода, долгие поездки, разочарование и травмы поначалу воспринимались как часть работы. Спустя десять лет я стал понимать, что это, собственно, и есть работа. Рекорды, победы – это уже награда. Излишества.

Орудием моего ремесла были любовь к скоростям и к лошадям и способность сочетать эти два чувства. А также крепкие кости, умение пружинить при падении и способность быстро выздоравливать, когда хорошо упасть не удавалось.

Но ни одно из этих качеств, кроме разве что, может быть, любви к лошадям, ни в коем разе не пригодится мне в работе фотографа.

Я раздраженно шел к машине. День кончался. Я не хотел быть фотографом. Я хотел оставаться жокеем. Я хотел оставаться там, где я есть, в знакомом мне мире, а не вступать в необратимое будущее. Я хотел, чтобы все продолжалось как прежде и не менялось.

На следующий день рано утром на моем пороге появилась Клэр Берген в сопровождении смуглого молодого человека. Когда он пожимал мне руку, его пальцы чуть ли не искрили. А мне-то казалось, что издатели должны быть дородными и непогрешимыми. Еще одна утраченная иллюзия.