Redrum 2017

— За сына себя отдам Ему. Отдам тело, что примет Его дух. Глаза, что порчу будут наводить. Десницы, что мор посеют. Уд, что семя Его бросит. Ноги, что по миру будут Его носить. Всё отдам, бабушка, только помоги.

Старуха махнула рукой, сметая кости:

— Покойника отпевали?

— Нет, не понёс в церковь.

— Где мальчик? — спросила Маранья.

— В багажнике машины, там, у промзоны оставил, — махнул назад рукой Григорий.

— Веди. Поедем, отпоём, как положено. Кровь взял?

Григорий торопливо кивнул:

— А как же! На рынке свежей свиной трехлитровку налили.

Маранья презрительно плюнула ему под ноги. В скрипе зазвенело нескрываемое презрение:

— Для сыночка мог бы и своей плеснуть.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Город придавило серым пологом сумерек. Григорий выехал за пределы промзоны и, подхваченный потоком машин, двинулся к центру. Маранья время от времени указывала пальцем, куда повернуть. Возле маленькой часовенки у мемориала узникам лагерей они подобрали молчаливого молодого протоиерея, высокого, худого, с вороной бородой. Глядя в зеркало, Григорий увидел, как протоиерей снял с шеи золочёный крест и достал из-под рясы перевёрнутый.

На южной окраине, когда за окнами серыми тенями замелькали глухие бараки, Маранья направила его к заброшенному интернату, во дворе которого приютилась покосившаяся церквушка.

Сапнов достал из багажника завёрнутое в белый саван тело, передал старухе банку с кровью.

Они ступили в темный провал входа. Торопливые крёстные знамения наоборот, скупые осторожные движения в темноте. Маранья зажгла огарки чёрных свечей, и Григорий увидел, что пол устлан снятыми со стен образами и иконами. Единственный нетронутый образ виднелся на дальней стене за алтарем. Неизвестный Григорию святой в алых одеяниях, изображенный в полный рост. Без лица; лицо было затёрто так, что виднелась серая штукатурка стены. На штукатурке горели две красных точки там, где должны быть глаза. Нимб над головой святого не смыкался полностью, и тускло поблескивал позолотой. Худые вытянутые ладони лежали на груди, и узловатые пальцы кончались длинными неровными ногтями.

Григорий положил сына на алтарь и снял саван с бледного синегубого лица. Сзади послышался голос старухи:

— Возьми, милок, лукошко. В нём ягодка тебе в дорогу. Сам съешь, да на месте оставишь в подношение.

Сапнов взял берестяную корзинку, приподнял тканый платок и увидел крупные спелые ягоды земляники. Лукошко он поставил рядом с собой, и сам опустился на колени перед алтарем.

Маранья, кряхтя, взяла банку и принялась лить кровь на пол, на затёртые множеством ног иконы, замыкая алтарь в круг. Остатками крови перемазала лоб и губы мёртвому Лёшке. Прихрамывая, проковыляла в полумрак за спиной Григория и грузно преклонила колени.

Протоиерей, до этого высившийся над алтарём сумрачным сутулым вороном, принялся читать литанию. Голос его, глубокий и зычный забился в стенах церкви, и почудилось Григорию, будто лик святого за алтарём потемнел, и на нём всё сильнее заполыхали жаром глаза-угольки.

— Владыка духов и всякой плоти, живой али мертвой, от креста отрёкшися, взываю к тебе! Сам, Владыка, верни душу усопшего раба твоего Алексея в мир грешный, в мир смертный, где царят мука, скорбь и стенание…

За спиной завыла старуха. Как плакальщица на похоронах — надсадно и глубоко.

Григорий покрылся бисером ледяного пота. Кожа его словно стянулась на теле, а где-то внутри, под самым сердцем, зашевелилось холодное. Григорий не знал, никогда не слышал слов настоящих молитв, но неправильность, липкая иррациональность того, что читал протоиерей, тонкими иглами проникла под самую его кожу. Под ребрами Григория забилось, закричало то тёмное, глубинное чувство, что заложено в каждом человеке и оберегает его от тёмных троп. Григорий вдруг ясно осознал, что он сам вступил на такую тропу, и жизнь его, до этого озарённая светом, осталась в стороне. Он отверг все то, что ведомо человеку, что упорядочивает его бытие, и впереди лишь пульсирующий хаос и тьма, в которой предстоит идти наугад, не ведая, что ждёт во мраке.

Когда прозвучало последнее, четвёртое «Аминь!» мёртвый сын Сапнова распахнул мутные глаза, повернул голову к отцу и под торжествующий вой старухи еле слышно прошептал:

— Приходи, папа.

За спиной у Григория раздалось хлопанье крыльев и гортанные крики. Обернувшись, он увидел на границе света Маранью, а над ней, еле видимые в полумраке, кружили хищные тени. Стая ворон расселась вокруг старухи, птицы замолкли и выжидающе уставились на Григория глазами-бусинками. Раздался голос Мараньи:

— Они приведут тебя, куда надо. Когда вернёшься сам, вернут тебе сына. Два дня с ним проведёшь и на закате второго дня явишься сюда — уговор исполнить. Ступай и лукошко не забудь. Там, — это слово старуха выделила, — никакого своеволия! Пройдёшь к месту, подношение оставишь и сразу обратно. Понял?

Сапнов кивнул. Птицы зашелестели крыльями, захлопал взмолотый воздух, и вороны одна за другой устремились на улицу, и Григорий пошёл вслед за ними. Выходя в прохладный ночной сумрак, он услышал, как старуха прохрипела, обращаясь к протоиерею: