Ребята с нашего двора

Он не знал, пришла ли на спектакль Зоинька. Если она здесь, то сгорит со стыда за своего избранника. Вероятней всего, что Аркадий Антонович сегодня будет играть гнусно, омерзительно, а то и вовсе завалит всю партию. Когда он не в форме, он жалок и беспомощен. Это бывает даже с профессионалами, с музыкантами самого высокого уровня. Виной тому — крайняя возбудимость и неуверенность в себе.

Ночью, когда читал Монтеня, отчетливо мерещились жестяные звуки — тройные удары по водосточной трубе. Воспринимались они, как такты похоронного марша. Аркадий Антонович уговаривал себя, что это мнительность, что минорной тональности нет — большая терция соединяется с малой терцией, любой ребенок определит, что это примитивное до-ми-соль. Другого и быть не может. Вечерами, подходя к Зоинькиному дому, он и выстукивал до-ми-соль. Водосточная труба позволяла это сделать, она качалась на проволочках, можно было сыграть на ней всю диатоническую гамму.

Он себя уговаривал, а всю ночь мерещилось: ля-до-ми! Ля-до-ми! С кладбищенским завыванием. Тревожно.

И философ Монтень трепал нервы своими циничными рассуждениями. Раньше Аркадий Антонович восхищался Монтенем, а сегодня ночью вдруг подумал, что Монтень — отъявленный циник. Ему, понимаете ли, известны все тайники человеческой души. Немало, значит, копался в этих тайниках, живодер. Деликатный человек не станет копаться; деликатному человеку иногда и в свою-то душу заглянуть противно.

Аркадий Антонович вынул из футляра свой инструмент, футляр поставил справа от себя, в уголке, чтоб не задели ногами. Кто-то из группы медных, пробираясь мимо, наклонился и спросил:

— Вам нехорошо, Аркадий Антоныч?

— Нет, — ответил он. — Ничего, пройдет.

— Сердце?

— Мысли, — сказал Аркадий Антонович.

— Тоже от погоды, — сочувственно определили медные. — Погода — архивредительская! Архиподлая!

Аркадий Антонович посторонился, пропуская коллегу; на мгновение закрыл глаза, слушая привычный шум зрительного зала и привычные голоса настраиваемых скрипок.

А когда он открыл глаза, то увидел Жеку.

Слева вверху, близко совсем, была ложа дирекции, двое мальчишек сидели у ее барьера, и только головы их виднелись, только лица. И одно лицо было Женькиным.

Оно будто прыгнуло, будто рванулось к Аркадию Антоновичу и повисло вплотную перед ним — бледное, как от умыванья холодной водой, с нависшим козыречком волос и с глазами, вздрагивающими от злости.

На какое-то время Аркадий Антонович перестал видеть и слышать, и сердце действительно закололо. Он пытался опомниться — ведь ничего же сверхъестественного, мальчишка каким-то путем проник в ложу, только и всего. Пришел вместе с матерью, встретил знакомых, его пригласили в ложу. Все это неожиданно? Да, неожиданно, учитывая вчерашнюю ссору. Но не более того. Желания мальчишек переменчивы, перестал капризничать, согласился пойти на спектакль… Вот только обидно, что Аркадий Антонович не в форме и не сможет сегодня показать, на что способен…

Он опять себя уговаривал — точно так же, как уговаривал ночью, и вдруг опять ему померещилось — точно так же, как мерещилось прошедшей ночью: ля-до-ми! Ля-до-ми!

Опять эти звуки. Три удара.

Вот так, наверное, и становятся душевнобольными. Без видимой причины, постепенно. Без ощущения границы. Вчера что-то померещилось, сегодня тоже. А завтра очнешься в смирительной рубахе.

Ну, докатился до приятных прогнозов. Глупости! Надо пересилить себя. В руки взять!

Но три удара, проклятые три удара слышны опять. И отчетливей прежнего. Аркадий Антонович открыл глаза — это за пультом уже стоял дирижер, постукивал костяной палочкой о пюпитр.

7

Кончилось действие, поплыл вниз тяжко шевелящийся, плотный, как ковер, занавес; выпорхнула откуда-то сбоку взмокшая Одетта и, держась пальчиками за юбочку, стала кланяться зрителям.

— П-понравилось вам? — спросил воспитанный мальчик.

— Угу.

Навалясь на барьер, Жека смотрел в оркестровую яму. Он смотрел туда и во время действия, плохо понимая, что показывают на сцене. Его мало интересовала эта сказочка и разные гуси-лебеди. Он только отметил, что вся музыка была знакома, — наверно, ее гоняют по радио каждый день. Заездили.

— Слышь, — сказал он. — Вон тот, с лысинами… который на трубе играет…

— На к-какой трубе?

— Да вон. Все встали, а он сидит.

— Это не т-труба, — поправил воспитанный мальчик. — Это корнет-а-пистон. Вам понравилось, как он в-ведет партию?

— Дрянь, — сказал Жека.

— Мне тоже не п-понравилось, — согласился воспитанный мальчик. — Его будто п-подменили.

— На мыло таких. Чего он трясет этой штукой? Дудкой своей?

Воспитанный мальчик, что-то заподозрив, оглядел Жеку более внимательно.

— Эта штука н-называется крона. Из нее в-вытряхивают в-влагу.

— Слюни, что ли?

— Г-грубо г-говоря, слюни. А вы что… может, в-вы первый раз на спектакле?

— Само собой, что первый.

— Тогда у вас уд-дивительный слух, — сказал мальчик. — Вы музыкой не з-занимаетесь?

— Терпеть не могу.

— Н-напрасно. В-вам следовало бы з-заняться. У вас уд-дивительное чутье и слух.

— Яблоки тут где-нибудь продают? — спросил Жека.

— Что, п-простите?

— Яблоки, говорю, найдутся в буфете?